НА КАВКАЗЕ

Глава 1

              Первые воспоминания. Хаджи-Магомет. Черная роза

     Я  грузинка.  Мое  имя  Нина  -  княжна  Нина Джаваха-оглы-Джамата. Род князей  Джамата - славный род; он известен всему Кавказу, от Риона и Куры до Каспийского моря и Дагестанских гор.
     Я  родилась в Гори, чудном, улыбающемся Гори, одном из самых живописных и прелестных уголков Кавказа, на берегах изумрудной реки Куры.
     Гори  лежит  в  самом  сердце  Грузии,  в прелестной долине, нарядный и пленительный  со  своими  развесистыми  чинарами, вековыми липами, мохнатыми каштанами  и розовыми кустами, наполняющими воздух пряным, одуряющим запахом красных  и  белых  цветов.  А  кругом  Гори  -  развалины башен и крепостей,
армянские  и  грузинские  кладбища, дополняющие картину, отдающую чудесным и таинственным преданием старины...
     Вдали   синеют   очертания   гор,   белеют  перловым  туманом  могучие, недоступные  вершины  Кавказа  - Эльбрус и Казбек, над которыми парят гордые сыны Востока - гигантские серые орлы...
     Мои  предки  -  герои,  сражавшиеся  и  павшие за честь и свободу своей родины.
     Еще  недавно  Кавказ  дрожал  от пушечных выстрелов и всюду раздавались стоны  раненых.  Там  шла беспрерывная война с полудикими горцами, делавшими постоянные набеги на мирных жителей из недр своих недоступных гор.
     Тихие, зеленые долины Грузии плакали кровавыми слезами...
     Во  главе  горцев  стоял  храбрый  вождь  Шамиль,  одним движением глаз рассылавший  сотни и тысячи своих джигитов в христианские селения... Сколько горя,  слез и разорения причиняли эти набеги! Сколько плачущих жен, сестер и
матерей было в Грузии...
     Но  вот  явились  русские  и  вместе  с нашими воинами покорили Кавказ. Прекратились  набеги, скрылись враги, и обессиленная войною страна вздохнула свободно...
     Между  русскими  вождями,  смело выступившими на грозный бой с Шамилем, был  и  мой  дед,  старый  князь  Михаил  Джаваха,  и его сыновья - смелые и храбрые, как горные орлы...
     Когда  отец  рассказывал мне подробности этой ужасной войны, унесшей за собою  столько храбрых, мое сердце билось и замирало, словно желая вырваться из груди...
     Я  жалела  в  такие  минуты,  что родилась слишком поздно, что не могла скакать  с  развевающимся  в  руках белым знаменем среди горсти храбрецов по узким тропинкам Дагестана, повисшим над страшными стремнинами...
     Во мне сказывалась южная, горячая кровь моей матери.
     Мама  моя  была  простая  джигитка  из  аула  Бестуди...  В  ауле  этом поднялось  восстание,  и  мой  отец,  тогда  еще  совсем молодой офицер, был послан с казачьей сотней усмирять его.
     Восстание усмирили, но отец мой не скоро уехал из аула...
     Там,  в сакле старого Хаджи-Магомета, он встретил его дочку - красавицу Марием...
     Черные  очи и горные песни хорошенькой татарки покорили отца, и он увез Марием в Грузию, где находился его полк.
     Там   она  приняла  христианскую  веру,  против  желания  разгневанного старика Магомета, и вышла замуж за русского офицера.
     Старый татарин долго не мог простить этого поступка своей дочери...
     Я  начинаю помнить маму очень, очень рано. Когда я ложилась в кроватку, она  присаживалась  на  край ее и пела песни с печальными словами и грустным мотивом. Она хорошо пела, моя бедная красавица "деда"*!
     ______________
     * Деда - мать по-грузински (Здесь и далее примеч. автора).

     И  голос  у нее был нежный и бархатный, как будто нарочно созданный для таких  печальных  песен...  Да  и  вся  она  была  такая  нежная  и тихая, с большими,  грустными  черными  глазами  и  длинными косами до пят. Когда она улыбалась - казалось, улыбалось небо...
     Я  обожала  ее  улыбки,  как  обожала ее песни... Одну на них я отлично помню.  В ней говорилось о черной розе, выросшей на краю пропасти в одном из ущелий  Дагестана...  Порывом  ветра  пышную  дикую  розу  снесло  в зеленую долину...  И роза загрустила и зачахла вдали от своей милой родины... Слабея
и умирая, она тихо молила горный ветерок отнести ее привет в горы...
     Несложная  песня  с  простыми словами и еще более простым мотивом, но я обожала эту песню, потому что ее пела моя красавица-мать.
     Часто,  оборвав  песню  на полуслове, "деда" схватывала меня на руки и, прижимая  тесно,  тесно  к  своей  худенькой  груди,  лепетала сквозь смех и слезы:
     - Нина, джаным*, любишь ли ты меня?
     ______________
     *  Джаным - по-татарски душа, душенька - самая употребительная ласка на
востоке.

     О, как я любила, как я ее любила, мою ненаглядную деду!..
     Когда  я  становилась рассудительнее, меня все больше и больше поражала печаль ее прекрасных глаз и тоскливых напевов.
     Как-то  раз, лежа в своей постельке с закрытыми от подступавшей дремоты глазками, я невольно услышала разговор мамы с отцом.
     Она  смотрела  вдаль,  на вьющуюся черной змееобразной лентой тропинку, убегающую в горы, и тоскливо шептала:
     - Нет, сердце мое, не утешай меня, он не приедет!
     - Успокойся,  моя  дорогая,  он  опоздал  сегодня,  но  он будет у нас, непременно будет, - успокаивал ее отец.
     - Нет, нет, Георгий, не утешай меня... Мулла* его не пустит...
     ______________
     * Мулла - священник мусульман.

     Я  поняла,  что мои родители говорили о деде Хаджи-Магомете, все еще не желавшем простить свою христианку-дочь.
     Иногда  дед  приезжал  к  нам.  Он появлялся всегда внезапно со стороны гор,  худой  и выносливый, на своем крепком, словно из бронзы вылитом, коне, проведя несколько суток в седле и нисколько не утомляясь длинной дорогой.
     Лишь  только  высокая  фигура  всадника  показывалась  вдали, моя мать, оповещенная  прислугой,  сбегала  с  кровли,  где мы проводили большую часть нашего  времени  (привычка,  занесенная ею из родительского дома), и спешила встретить  его  за  оградой сада, чтобы, по восточному обычаю, подержать ему стремя, пока он сходил с коня.
     Наш  денщик,  старый  грузин  Михако,  принимал  лошадь  деда, а старик Магомет, едва кивнув головой моей матери, брал меня на руки и нес в дом.
     Меня  дедушка  Магомет  любил  исключительно.  Я  его  тоже  любила, и, несмотря на его суровый и строгий вид, я ничуть его не боялась...
     Лишь  только,  поздоровавшись  с моим отцом, он усаживался с ногами, по восточному  обычаю,  на  пестрой  тахте,  я  вскакивала  к нему на колени и, смеясь,  рылась  в  карманах  его  бешмета*,  где всегда находились для меня разные  вкусные  лакомства, привезенные из аула**. Чего тут только не было -
и  засахаренный миндаль, и кишмиш***, и несколько приторные медовые лепешки, мастерски  приготовленные  хорошенькой  Бэллой  -  младшей  сестренкой  моей матери.
     ______________
     * Бешмет - род кафтана, обшитого галуном.
     ** Аул - селение горцев.
     *** Кишмиш - изюм.

     - Кушай,  джаным, кушай, моя горная ласточка, - говорил он, приглаживая жесткой и худой рукой мои черные кудри.
     И  я не заставляла себя долго просить и наедалась до отвалу этих легких и вкусных, словно таявших во рту лакомств.
     Потом,   покончив   с  ними  и  все  еще  не  сходя  с  колен  деда,  я прислушивалась  внимательным  и  жадным  ухом  к тому, что он говорит с моим отцом.
     А  говорил  он  много  и долго... Говорил все об одном и том же: о том, как  упрекает  и  стыдит  его  при каждой встрече старик-мулла за то, что он отдал  свою  дочь  "урусу"*,  что  допустил  ее  отречься от веры Аллаха** и спокойно пережил ее поступок.
     ______________
     * Горцы называют русских и грузин, вообще христиан - урусами.
     ** Аллах - Бог.

     Отец,  слушая деда, крутил только свой длинный черный ус да хмурил свои тонкие брови.
     - Слушай,  кунак*  Магомет, - вырвалось у него в одну из таких бесед, - тебе  нечего беспокоиться за твою дочь: она счастлива, ей хорошо здесь, наша
вера  стала  ей  родной  и  близкой.  Да и поправить сделанного нельзя... Не беспокой  же  ты  даром мою княгиню. Видит Бог, она не переставала быть тебе покорной  дочерью. Передай это своему мулле, и пусть он поменьше заботится о нас, да поусерднее молится Аллаху.
     ______________
     * Кунак - друг, приятель.

     Боже  мой,  как  вспыхнуло  от  этих  слов  лицо  деда!..  Он вскочил с тахты...  Глаза  его  метали молнии... Он поднял загоревшийся взор на отца - взор,  в  котором  сказалась  вся  полудикая  натура  кавказского  горца,  и заговорил быстро и грозно, мешая русские, татарские и грузинские слова:
     - Кунак  Георгий...  ты урус, ты христианин и не поймешь ни нашей веры, ни  нашего  Аллаха и его пророка... Ты взял жену из нашего аула, не спросясь желания  ее  отца...  Аллах  наказывает  детей  за непокорность родителям...
Марием  знала  это  и  все же пренебрегла верою отцов и стала твоею женою...
Мулла  прав,  не давая ей своего благословения... Аллах вещает его устами, и люди должны внимать воле Аллаха...
     Он  говорил  еще  долго,  долго,  не  подозревая,  что каждое его слово прочно  западает  в  юную  головку  прижавшейся  в  уголок  тахты  маленькой девочки.
     А  моя  бедная деда слушала сурового старика, дрожа всем телом и бросая на  моего отца умоляющие взоры. Он не вынес этого немого укора, крепко обнял ее  и,  передернув  плечами,  вышел из дому. Через несколько минут я видела, как  он скакал по тропинке в горы. Я смотрела на удаляющуюся фигуру отца, на
стройный  силуэт  коня  и  всадника,  и  вдруг  точно что-то толкнуло меня к Хаджи-Магомету.
     - Деда!  -  неожиданно  прозвучал  среди наступившей тишины мой детский звонкий  голос,  - ты злой, деда, я не буду любить тебя, если ты не простишь маму  и  будешь  обижать папу! Возьми назад твой кишмиш и твои лепешки; я не хочу их брать от тебя, если ты не будешь таким же добрым, как папа!
     И,  недолго думая, я быстро вывернула карманы, куда набрала привезенные дедом  лакомства,  и  выбросила  все  их  содержимое  на  колени изумленного старика.
     Моя  мать,  прижавшись в угол комнаты, делала мне отчаянные знаки, но я не обращала на них внимания.
     - На,  на!  и  свой кишмиш бери, и лепешки бери, и армянские пряники...
ничего,  ничего  не  хочу  от  тебя,  злой, недобрый деда! - твердила я, вся дрожа,  как  в  лихорадке,  продолжая  выкидывать из карманов привезенные им лакомства.
     - Кто  учит ребенка непочтению к старости? - загремел на весь дом голос Хаджи-Магомета.
     - Никто  не  учит  меня,  деда! - смело крикнула я. - Моя мама, хоть не молится  на  восток, как ты и Бэлла, на она любит вас, и аул твой она любит, и  горы,  и скучает без тебя и молится Богу, когда ты долго не едешь, и ждет тебя на кровле... Ах, деда, деда, ты и не знаешь, как она тебя любит!
     Что-то  необъяснимое  при  этих  словах  промелькнуло  в  лице старика. Орлиный  взор  его  упал  на  маму. Вероятно, много муки и любви прочел он в глубине  ее  черных, кротких глаз, - только его собственные глаза заблестели ярко-ярко и словно задернулись набежавшей в них влагой.
     - Правда    ли,   джаным?   -   скорее   прошептал,   нежели   спросил, Хаджи-Магомет.
     - О,  батоно!*  -  стоном  вырвалось из груди моей матери, и, подавшись вперед  всем  своим  гибким  и стройным станом, она упала к ногам деда, тихо всхлипывая  и  лепеча  одно  только  слово,  в  котором  выражалась  вся  ее беспредельная любовь к нему:
     ______________
     *   Батоно   -   господин   по-грузински;   это  слово  прибавляют  для почтительности.

     - О, батоно, батоно!
     Он схватил ее, поднял и прижал к своей груди.
     Я  не  помню,  что  было  дальше...  Я  понеслась,  как  бешеная горная лошадка,  по  тенистым  аллеям нашего сада, будучи не в силах удержать порыв восторженного счастья, захватившего могучей волной мое детское сердечко...
     Я  носилась,  задыхаясь,  плача и смеясь в одно и то же время... Я была счастлива,  как  никогда,  острым,  захватывающим, почти невыносимым порывом счастья...
     Когда,  несколько  успокоенная,  я  вернулась в комнату, то увидела мою мать,  сидящую  у  ног деда... Его рука лежала на ее чернокудрой голове, и в глазах обоих сияла радость.
     Отец,  вернувшийся во время моей бешеной скачки по саду, подхватил меня на  руки  и  покрыл  мое лицо десятком самых горячих и нежных поцелуев... Он был так счастлив за маму, мой гордый и чудный отец!
     Это   был  лучший  день  в  моей  жизни.  Это  было  первое  настоящее, сознательное счастье, и я наслаждалась им всем моим юным сердечком...
     Вечером  у  моей  постельки они собрались все трое - отец, мать, деда и я,  смеясь  сквозь дымку дремоты, соединяла их большие руки в моих крошечных кулаках и заснула под тихий шепот их ласкового говора...
     Новая,  чудесная,  мирная  жизнь  воцарилась  под  нашей  кровлей.  Дед Магомет  чаще приезжал из аула, один или с Бэллой, моей молоденькой теткой - участницей моих детских игр и проказ.
     Но  наше  счастье длилось недолго. Прошло всего несколько месяцев после того  блаженного  дня,  как  вдруг  моя бедная дорогая мама тяжко заболела и скончалась.  Говорят, она зачахла от тоски по родному аулу, который не могла даже  навещать, боясь оскорблений со стороны фанатиков-татар и непримиримого
врага ее - старого муллы.
     Весь  Гори  оплакивал  маму... Полк отца, знавший ее я горячо любивший, рыдал,  как  один  человек,  провожая ее худенькое тельце, засыпанное дождем роз и магнолий, на грузинское кладбище, разбитое поблизости Гори.
     Мне не верилось до последней минуты, что она умирала...
     Перед   смертью  она  не  сходила  с  кровли  дома,  откуда  любовалась синеющими вдали горами и серебристо-зеленой лентой Куры...
     - Там  Дагестан...  там  аул...  там  мои горы... Там отец и Бэлла... - шептала  она  между  приступами  кашля  и  указывала  вдаль,  по направлению северо-востока,  крошечной,  почти детской, вследствие поразительной худобы, рукой.
     И  вся она, укутанная белой буркой, казалась нежным, прозрачным ангелом восточного неба.
     Я помню с мучительной ясностью вечер, когда она умирала...
     Тахту,  на  которой  она  лежала,  подняли  на  кровлю, чтобы она могла полюбоваться горами и небом...
     Гори  засыпал,  обвеянный  крылом  благоуханной восточной ночи... Спали розы  на  садовых  кустах,  спали  соловьи  в  чинаровых  рощах, спали руины таинственной  крепости,  спала  Кура  в  своих  изумрудных берегах, и только несчастье одно не спало, одна смерть бодрствовала, поджидая жертву.
     Мама  лежала с открытыми глазами, странно блестевшими среди наступающей темноты...  Точно  какой-то свет исходил из этих глаз и освещал все ее лицо, обращенное  к  небу.  Лучи месяца золотыми иглами скользили по густым волнам ее черных волос и венчали блестящей короной ее матово-белый лоб.
     Отец  и  я  притихли  у  ее ног, боясь нарушить покой умирающей, но она сама  поманила  нас  трепещущей  рукой  и,  когда  мы  склонились к ее лицу, заговорила быстро, но тихо-тихо, чуть внятно:
     - Я  умираю...  да,  это  так...  я  умираю...  но  мне  не  горько, не страшно...  Я счастлива... я счастлива тем, что умираю христианкой... О, как хороша  она  -  твоя  вера, Георгий, - прибавила она, повернувшись в сторону моего   отца,  припавшего  к  ее  изголовью,  -  и  я  удостоилась  ее...  Я христианка...  я  иду  к моему Богу... Единственному и Великому... Не плачь, Георгий,  береги Нину... я буду смотреть на вас... буду любоваться вами... а
потом...  не скоро, да, но все же мы соединимся... Не плачьте... прощайте... до  свиданья...  Как  жаль,  что нет отца... Бэллы... Передайте им, что я их люблю...  и  прощаюсь  с  ними... Прощай и ты, Георгий, моя радость, спасибо тебе  за  счастье,  которым  ты  подарил  меня...  Прощай, свет очей моих... Прощай,  моя  джаным...  моя  Нина...  Моя  малюточка...  Прощайте оба... не
забывайте... черной розы...
     Начинался   бред...   Потом  она  уснула...  чтобы  никогда  больше  не просыпаться. Она умерла тихо, так тихо, что никто не заметил ее кончины...
     Я  задремала,  прикорнув  щекою  к  ее худенькой руке, а проснулась под утро  от ощущения холода на моем лице. Рука мамы сделалась синей и холодной, как мрамор... А у ног ее бился, рыдая, мой бедный, осиротевший отец.
     Гори  просыпался... Лучи восхода осветили печальную картину. Я не могла плакать,  хотя  ясно  сознавала случившееся. Точно ледяные оковы сковали мое сердце...
     А  внизу  по берегу Куры скакал всадник. Он, видимо, торопился в Гори и безжалостно горячил коня.
     Вот он близко... близко... Я узнала в нем деда Магомета...
     Еще  немного  -  и  всадник пропал под горою. Внизу хлопнула калитка... Кто-то  по-юношески быстро пробежал лестницу, и в ту же минуту Хаджи-Магомет вошел на кровлю.
     Трудно    передать    тот   вопль   отчаяния   и   бессильного,   почти нечеловеческого  горя,  который  вырвался из груди несчастного отца при виде тела дочери.
     Страшен  был  крик  деда  Магомета...  он  потряс,  казалось, не только кровлю  нашего  дома,  но и весь Гори и диким эхом раскатился в горах, по ту сторону  Куры.  Вслед за первым воплем раздался второй и третий... Потом дед внезапно  затих  и,  упав  на  пол, лежал без движения, широко разметав свои сильные руки.
     Теперь  только  поняла  я,  как  бесконечно  дорога была моя мать этому полудикому питомцу горных аулов...
     Вряд  ли  подозревала она когда-нибудь о силе этой молчаливой отцовской привязанности, вряд ли понимала она своего сурового фанатика-отца!
     Если  б  она  могла  это  чувствовать  на  своем  смертном  ложе, каким счастьем озарилось бы ее прекрасное лицо!
     Но  -  увы!  - ни понимать, ни чувствовать она уже не могла. Перед нами был  труп,  едва  начинающий стынуть, труп той, которая еще так недавно пела свои  чудесные  песни,  полные восточной грусти, и смеялась тихим, печальным
смехом. Только труп...
     Она  умерла  - моя красавица-деда! Черная роза обрела свою родину... Ее душа возвратилась в горы...

Отредактировано eshmakuna (2009-12-17 15:03:05)

Глава III
                       Два героя. Абрек. Моя фантазия

     Бабушка   с   Юлико   приехали   надолго,  кажется,  навсегда.  Бабушка поселилась  наверху,  в  комнатах мамы. Эти дорогие для меня комнаты, куда я входила  со  смерти  деды  не  иначе как с чувством сладкой тоски, стали мне теперь  вдруг  ненавистными.  Каждое утро я и Юлико отправлялись туда, чтобы приветствовать  бабушку  с  добрым  утром.  Она  целовала нас в лоб - своего
любимчика-внука,  однако, гораздо нежнее и продолжительнее, нежели меня, - и потом отпускала нас играть.
     Из  Гори  приходила  русская  учительница,  дававшая  нам уроки - мне и Юлико.  Мой кузен оказывался куда умнее меня. Но я ему не завидовала: теперь мне  это  было  безразлично.  Моя  свобода,  мои чудесные дни миновали, и ко всему остальному я относилась безразлично.
     С  бабушкой  приехало пять человек прислуги. Седой горец, как я узнала, был  нукер*  покойного деда и провел вместе с ним не один поход. Этот нукер, родом  из  Кабарды,  бывший  чем-то  между  дворецким  и  конторщиком в доме бабушки,  сразу удостоился  моего  расположения. Между ним и папиным Михако
установился   род   постоянных   междоусобий   по   поводу  вероисповеданий, храбрости,  выносливости  грузин  и горцев - словом, они спорили обо всем, о чем можно было только спорить, благо предметов для спора находилось немало.
     ______________
     * Нукер - слуга.

     Михако  знал,  что старый нукер был родом из мюридов* - воинов грозного Шамиля,   но,   увлеченный  львиною  храбростью  моего  деда  и  образцовыми правилами  русских  солдат, ушел от своих и на глазах самого Шамиля предался русским.
     ______________
     * Фанатики-горцы, окружавшие Шамиля.

     Правда,  он  не  дрался  со  своими,  но  сопровождал  деда во всех его походах и был отличен не раз самим главнокомандующим, князем Барятинским.
     Я  любила  до  безумия  рассказы  старого Брагима и с этою целью не раз подговаривала  Михако  подзадорить  нукера.  Тот  не  заставлял  себя  долго просить для потехи "княжны-джаным", своей любимицы.
     - А  что,  батоно,  -  начинал  Михако, лукаво подмигивая мне глазом, - ведь, слышно, ваш Шамиль большой хвастун был?
     - Нет,  ага*  (они во время самых горячих споров иначе не величали друг друга),  не  говори  так: Шамиль был великий вождь, и не было такого другого вождя у мюридов.
     ______________
     * Господин по-горски.

     - Да  что  же он, сам-то уськал, уськал свой народ, травил его исламом, а  как  попался,  так сам же с повинной пришел к нашему вождю. Ведь, небось, не  бросился  в пропасть, как в плен его взяли? Нет, привел-таки своих жен и сыновей, и внуков и сдал их на русское милосердие.
     - Не  говори,  ага, того, чего не знаешь, - сурово останавливал Брагим.
-  Наши  долго бились... долго осаждали... Неприступное то было гнездо... На самой  вершине  гор  засел  вождь  мюридов...  В  этой  борьбе  убили  моего князя-орла...  А мы все шли, все поднимались... В то время два ангела бились в  небесах  у Аллаха, белый и черный... Белый победил... и сбросил черного в бездну...  Задрожали горы, а с ними и гнездо великого Шамиля. И понял гордый старец  волю  Аллаха и открыл ворота крепости и вывел жен и детей своих... Я был  рядом,  за  камнем белого вождя. Я видел, как белый вождь принял из рук Шамиля  его  саблю...  кривую,  длинную,  изрубившую  на  своем  веку немало урусов.
     - Вот  то-то  и  скверно,  что он отдал саблю, батоно, лучше бы он себя самого  этой  саблей,  -  и Михако хладнокровно показывал рукой воображаемое движение сабли вокруг своей шеи.
     Брагим  недовольно крутил бритой головою. Он не одобрял втайне поступка Шамиля, но не хотел предавать своего бывшего вождя на суд уруса-грузина.
     - Скажи,  батоно,  -  начинал  снова Михако, дав немного остыть старому нукеру  от  его воинского задора, - кто по-твоему скорее в рай попадет: наши или ваши?
     - Аллах  не  делит  людей  на племена... У него только светлые и темные духи.
     - А воины, мюридские или урусы, наследуют землю Магомета?
     - Все  храбрые,  без  различия  племен и сословий: и уздени, и беки*, и вожди,  и  простые  джигиты,  все  они  одинаково дороги Магомету, - отвечал невозмутимо  старик,  сверкая  из-под  седых бровей своими юношески быстрыми
глазами.
     ______________
     * Князья.

     Я   до   страсти   любила   такие   разговоры,  особенно  когда  Брагим воодушевлялся  и  раскрывал передо мною дивные и страшные картины боя там, в далеких  горных  теснинах,  среди  стремнин  и обрывов, под дикий шум горных потоков, смешанный с оглушительной пушечной пальбой и стонами раненых.
     Я  видела  точно  в  тумане  страшные  крутизны, усыпанные, как мухами, нашими  солдатами,  лезущими на приступ... Их встречают градом пуль, лезвием шашек, криками  "Алла!",  "Алла!".  И  вот  гнездо разрушено. Грозный вождь делается  смиренным  пленником  и  слезно  молит о свободе. И белый и темный вождь  долго  смотрят  друг  другу  в  очи...  Страшен  и  непроницаем  этот взгляд...  Тысячи  русских  и  столько  же  горцев  ждут  решения.  И что-то дрогнуло  в  сердце  русского  героя при виде пленного кавказского орла. Ему обещана милость устами князя, - обещано милосердие Белого Царя.
     Хорошо  это!  дивно  хорошо!  И  никогда  раз  видевший не забудет этой картины. А он ее видел - счастливец Брагим! О, как я ему завидовала!..
     Кроме    Брагима,   с   бабушкою   приехала   еще   старая   горничная, приветствовавшая  меня  в  саду в первый день приезда. Ее звали Анной. С нею был  ее  внук  Андро,  маленький  слабоумный камердинер Юлико, потом девушка Родам,  взятая  в  помощь Анне, и еще молодой кучер и наездник, быстроглазый
горец Абрек.
     Отца  я  за это время видела мало. У него начиналась усиленная стрельба в полку, и он целые дни проводил там.
     Прежде,  бывало,  я  поджидала  его за садом у спуска и берегу Куры, но бабушка  нашла  неприличными  для сиятельной княжны мои одинокие прогулки, и они  постепенно  прекратились.  С  Шалым, к моей великой радости, я могла не расставаться.  Правда,  за  мною  теперь  постоянно  ездил  Абрек  или вечно задумчивый,  блаженный  Андро,  но они мне не мешали. Ведь и раньше на более продолжительные  прогулки меня не отпускали без Михако. Но Михако терпеть не мог  подобных  поездок,  потому  что уставал в достаточной мере за домашними
работами и к тряске в седле не питал особого влечения.
     Зато  Абрек  умел  и  любил  ездить.  Он  показал  мне  такие  места  в окрестностях Гори, о существовании которых я не имела ни малейшего понятия.
     - Откуда  ты все это знаешь, Абрек? - удивлялась я: - ведь ты не был ни в Алазани, ни в Кахетии.
     - Иок*,  -  смеялся  он  в  ответ,  блестя  своими белыми, как сахар, и крепкими зубами, - иок! не был.
     ______________
     * Нет - по-горски.

     - Откуда же ты знаешь? - приставала я.
     - Абрек  все  знает.  От  моря  до  моря  все знает. - И он прищелкивал языком  и  улыбался  еще  шире,  отчего  лицо  его получало хищное и лукавое выражение.
     В  нем  было  что-то лживое. Но я любила его за отчаянную храбрость, за то,  что он всюду поспешал, как птица, на своем быстроногом коне, забивавшем порой своей ловкостью и скоростью моего Шалого.
     Бесстрашный и смелый на диво был этот Абрек.
     Он  выучил  меня  шутя  джигитовке, потихоньку от бабушки, и когда я на всем  скаку  коня  поднимала  воткнутый  в  землю  дагестанский кинжалик, он одобрительно кивал головою и, прищелкивая языком, кричал мне:
     - Хорошо! молодец! джигит будешь!
     Я дорожила этими похвалами и гордилась ими.
     Абрек был в моем понятии настоящим типом молодца-джигита.
     С  ним  я  выучилась всем тайнам искусства верховой езды и джигитовки и вскоре ничуть не уступала в ловкости своему учителю.
     - Абрек!  - кричала я в восторге от какой-либо новой ловкой проделки, - где ты выучился всему этому?
     Он только смеялся в ответ.
     - Горец  должен быть ловким и смелым, а не то это будет баба-осетинка*, либо...  -  и  тут  он  значительно подмигивал по направлению нашего дома, - либо княжич Юлико.
     ______________
     * Осетины - презираемое между горцами племя.

     Если  б  бабушка  услышала  его  слова,  то,  наверное  бы,  и  дня  не продержала под своей кровлей.
     С  Юлико  у меня установились самые неприязненные отношения. Я не могла выносить  его  надменного  вида,  его  женственно-нарядных  костюмов, ни его "по-девчонски" причесанной кудрявой головы.
     "О,  этот  уж  не  будет  никогда  джигитом!" - тайно злорадствовала я, встречая  его  на  прогулке  в  саду,  где  он  чинно выступал по утоптанным дорожкам,  боясь  запачкать  свои  щегольские  ботинки,  и прибавляла вслух, смеясь ему прямо в лицо:
     - Княжич  Юлико!  а  где же твои няньки? - Он злился и бежал жаловаться бабушке.  Меня  оставляли  в  наказание  без  пирожного,  но  это  нимало не огорчало  меня  и  на  следующий день я выдумывала новые способы раздразнить моего двоюродного брата.
     - Что  с тобой, Нина? - как-то раз серьезно и строго спросил меня отец, застав  меня  и Юлико в самом горячем споре, - что с тобой, я не узнаю тебя! Ты  забываешь  обычай  своей  родины  и  оскорбляешь  гостя  в  своем  доме! Нехорошо, Нина! Что бы сказала твоя мама, если б видела тебя такою.
     - О  папа!  -  могла  только  выговорить я, задыхаясь от сухих рыданий, надрывавших  мою  грудь,  и  бросилась  бежать  со  всех  ног, чтобы не дать торжествовать Юлико.
     О,  как  я  его ненавидела! Вся моя детская душа собрала, казалось, изо всех  тайников ее все злобные чувства гнева, обиды и презрения, чтобы вылить их на голову злополучного княжича.
     - Барбалэ,  я  не  могу, я не могу больше, - задыхаясь, говорила я моей поверенной, - я убегу отсюда, Барбалэ.
     - Что  ты?  Христос  и  святая Нина, твоя покровительница, да будут над
тобою! - шептала старуха и крестила меня своей заскорузлой рукою.
     - Да  ты  понимаешь  ли, что они внесли сюда горе, раздор и злобу! Ведь они сделали меня такою! Ведь разве я похожа на прежнюю княжну Нину!
     - Эх, княжна-джаным, у всякого свое горе! - тяжело вздыхала Барбалэ.
     Я понимала ее молчаливую тоску.
     Дело  в  том,  что с тех пор, как приехала бабушка со своим штатом, все заботы  по  дому  и  хозяйству,  лежавшие  на ней, перешли к Анне, горничной княгини.  Теперь  не  Барбалэ,  а  Анна  или  хорошенькая  Родам  бегала  по комнатам,  звеня  ключами,  приготовляя  стол  для  обедов  и  завтраков или
разливая  по  кувшинам  сладкое и легкое грузинское вино. Я видела, как даже осунулась  Барбалэ  и  уже  не  отходила от плиты, точно боясь потерять свои последние хозяйственные обязанности.
     - Бедная  Барбалэ!  Бедная  старушка! - растроганно говорила я, гладя с любовью ее загорелые щеки.
     - Бедная  княжна,  бедная  джаным! Бедная сиротка! - вторила мне она, и мы обнимались крепко и горячо, как родные.
     Как-то  раз  бабушка,  всевидящая  и вездесущая, услышала наши жалобы и прислала за мною Родам.
     - Пожалуйте,  княжна,  княгиня  просит, - лукаво улыбаясь, объявила мне она.
     Я  не  любила Родам за ее чрезмерную привязанность к моему врагу Юлико, с  которым  она,  взапуски с Андро, нянчилась, как с коронованным принцем. Я передернула  плечами  (эту  привычку  я  переняла  от отца) и стала медленно подниматься в комнаты бабушки.
     Она  меня  встретила,  красная,  как  пион,  забыв в своем волнении все величие,  достойное  княгини,  происходившей  родом от самого Богдана IV, и, измерив всю меня враждебным взглядом, визгливо закричала:
     - Так  вот  оно что, внучка! Вы бегаете жаловаться на меня судомойкам и кухаркам...  на  меня - на вашу бабушку, желающую вам только добра и пользы! Чем  я  вам  не угодила, позвольте спросить, чем? Тем ли, что я прилагаю все мои  старания,  чтобы  из  скверного,  необузданного  мальчишки сделать хоть
сколько-нибудь  приличную  барышню?..  Юлико  сказал мне, что ты продолжаешь дразнить  его, гадкая девчонка! Предупреждаю, если это будет продолжаться, я отниму  у  тебя  лошадь  и велю запрягать ее в фаэтон для Юлико, а ты будешь сидеть до тех пор дома, пока осенью я не отвезу тебя в институт!
     Слова  бабушки  как  громом  меня  поразили...  Мне казалось, что земля уходит из-под моих ног!
     Институт...  возможность  потерять  Шалого  и  в  конце  концов жалобы, вечные жалобы этого противного Юлико...
     - Нет...  нет...  ни  за  что  не  расстанусь  с  Шалым  и  не  поеду в институт...  Ведь  не повезут же меня туда связанную в самом деле! А Юлико я ненавижу и никогда не перестану изводить его...
     Так   рассуждала   я,   и  в  голове  моей  зрели  планы  один  другого замысловатее, как бы досадить ненавистному мальчишке.
     Я вышла, шатаясь, из комнаты.
     Моя злоба к Юлико разгоралась все сильнее и сильнее...
     Мне  живо  стали  представляться  картины  одна другой несообразнее, но полные  огня  и  красок,  на  которые  способно  только  пылкое  воображение молоденькой  южанки.  Мне  казалось, что я - могущественная из королев, веду непримиримую  войну  с  моим  родственником,  тоже королем, Юлико. Мы бьемся
долго,  бьемся  насмерть...  Мои  воины  оказывают чудеса храбрости... Враги побеждены...  Король  их  -  мой  пленник...  Он  стоит  передо  мною,  весь закапанный  кровью, со связанными за спиной руками, испуганный насмерть тем, что его ожидает. А его ожидает смерть. Этого требуют мои воины...
     - Князь  Юлико... то есть король (поправляю я себя мысленно), знаете ли вы, что будет с вами?
     Он  бледнеет,  ноги  его  дрожат и подкашиваются... Он на коленях предо мною униженно молит о пощаде.
     - Вы  должны  умереть, ваше величество, - говорю я (в такую минуту я не могу  называть  его  иначе,  и  потом  он,  в  моем воображении, был храбр и дрался, как лев).
     Он   поднимает   ко   мне  бледное  и  прекрасное  лицо...  (Непременно прекрасное...  Юлико,  король моей фантазии, не может обладать длинным носом и мышиными глазками настоящего Юлико.) Я читаю в его лице смертельный ужас.
     Тогда  я  сзываю  моих  воинов  звуком серебряного рога, такого именно, какой бывает только у героев и вождей, и говорю им:
     - Я,  ваша  королева,  прошу  у  вас  милости  для  этого  царственного пленника...  Я  отдаю вам за его жизнь все мои сокровища! Вы должны, вопреки обычаю предков, пощадить его!
     И  вожди  и  воины, пораженные моим великодушием, высоко поднимают меня на  щите,  как  это  делалось  у  древних  народов, и молодой пленный король склоняется к моим ногам, целуя мои одежды.
     - Вот   как   я   тебе  отомстила,  Юлико!  -  кричу  я  ему  и,  забыв действительность, бегу, как безумная, по чинаровой аллее.
     Мои  щеки  горят...  Разметавшиеся  косы  хлещут  меня  по  спине...  Я натыкаюсь на Абрека, седлающего Шалого...
     - Скорей, скорей, едем, Абрек! - кричу я в исступлении.
     Но   вдруг   взгляд   мой   замечает   ненавистную   маленькую  фигуру, приютившуюся  в тени каштана, и я бросаю новое оскорбление Юлико - не королю воображаемой   сказки,  а  настоящему  Юлико  с  длинным  носом  и  мышиными
глазками:
     - Слушай,  князь-девчонка,  если  ты  еще раз осмелишься сплетничать на меня бабушке, то я затопчу тебя копытами моего Шалого! Слышишь?
     И вихрем уношусь в горы...

Отредактировано eshmakuna (2009-12-17 15:06:22)

Глава V
                    В дороге. Аул Бестуди. Свадьба Бэллы

     Мы  выехали  на  заре... Еще задолго до восхода у ворот стояла почтовая коляска,  куда Родам, Абрек и Андро переносили всевозможные узелки и тюрички с пожитками и провизией. Бабушка напутствовала на крыльце Юлико:
     - Ты   помни,   милый,  что  настоящий  князь  должен  держать  себя  с достоинством,  -  говорила  она.  -  Веди же себя в чужом ауле, как подобает тебе по твоему происхождению.
     И  она  перекрестила  его  несколько  раз  и  поцеловала  с материнскою нежностью.
     - Прощайте, бабушка. - подошла я к ней.
     - Прощай,  -  сухо  кивнула  она мне и протянула руку для поцелуя. - Не обижай Юлико... Веди себя прилично...
     - Я  уже обещала это моему отцу! - не без гордости заявила я и, еще раз повиснув  на  папиной  шее,  шепнула  ему,  пока  он  целовал  меня  в "свои звездочки",  как называл он мои глаза в минуту особой нежности: - Слышишь? я обещала это тебе и постараюсь сдержать мое обещание.
     Бэлла  занесла  ногу  в  стремя  и глядела на дедушку Магомета, готовая повиноваться  по одному его взгляду. Она с дедой ни за что не хотели сесть в коляску  и  решили сопровождать нас всю дорогу верхом. Со мной в экипаж сели Анна  и  Юлико.  Абрек  поместился  на  козлах  вместе  с ямщиком-татарином. Нарядный  и  изнеженный,  как  всегда,  Юлико  полулежал на пестрых подушках тахты,  взятых  из  дому.  Ему  хотелось  спать,  и он поминутно жмурился на появляющийся из-за гор багровый диск солнца.
     - Ну,  храни вас Бог! - осенил отец широким крестным знамением коляску, провожая меня долгим любящим взглядом...
     Лошади тронулись...
     Горы  и  скалы,  пастбища и поля, засеянные кукурузой, замелькали перед нами.  Мы  ехали по долине Куры и любовались ее плавным течением. Изредка на пути попадались нам развалины крепости и замков.
     К  вечеру  мы  остановились  переменить  лошадей  и отдохнуть в духане, прежде  чем вступить за черту в горы. Духан стоял у подошвы горы, весь почти скрытый  под  навесом  исполинской  скалы...  Хозяин духана, старый армянин, принял  нас  как  важных  путешественников  и  гостеприимно открыл нам двери духана.  Нам  отвели  самую  лучшую  комнату с громадным бухаром*, в котором жарился  на  угольках  ароматичный кусок баранины. Вкусный шашлык**, соленый квели***,  легкое  грузинское  вино,  заедаемое лавашами**** - все было вмиг уничтожено проголодавшимися желудками.
     ______________
     * Камин.
     ** Восточное кушанье из баранины.
     *** Местный сыр.
     **** Лепешки, заменяющие хлеб.

     - Ночь  мы  проведем  в горах, - заявил деда Магомет, чем привел меня в неописуемый восторг.
     - А  там  нет разбойников? - тревожно спросил задремавший было у камина княжич.
     - Душманы*  всюду...  Душманами  кишат  горы,  -  со смехом воскликнула Бэлла, но, заметив растерянный вид Юлико, сразу осеклась.
     ______________
     * Горные разбойники.

     Я  же,  помня  обещание,  данное  отцу,  старалась  ничем  не  дразнить трусливого мальчика.
     На  свежих горных лошадках мы бойко въехали в горы. Я удивлялась только выносливости  коней  деды  и Бэллы, которые неустанно ступали под ними своей быстрой  иноходью.  Мне  хотелось спать, но картина горной ночи была до того заманчиво-прекрасна,  что  я  глядела  на нее, не отрываясь и забывая о сне.
Палевый  диск  месяца  обливал горы бледно-золотистым дрожащим светом. Внизу бежали  потоки,  шумя и волнуясь, точно спеша на званый праздник... По краям дороги  зияли пропасти, страшные и непроницаемые... Часто-часто среди ночной
тишины  обрывался  камень  от уступа и падал с оглушительным стоном в жадные объятия  бездны... Юлико вздрагивал от страха и с испугом открывал слипшиеся глаза...  Он  пугался шума горных потоков и поминутно вскрикивал при падении небольших обвалов и хватал то меня, то Анну за руку.
     Между  тем  мы  поднимались  все  выше  и выше в горы, теперь уже вдоль течения быстрой Арагвы. Миновав ее, мы начали углубляться в страну горцев.
     Я  уснула,  убаюканная  мирным позвякиванием наших бубенчиков, в первый раз   чувствуя   себя   свободной  от  нравоучений  и  поминутных  выговоров бабушки...
     Проснулась  я  во  время  остановки  у  нового духана. Подле меня спала Бэлла.  Нимало  не  уставшая от проведенной в седле ночи, она села в коляску по  настоянию деды. Княжич Юлико прикорнул белокурой головкою к плечу старой Анны и также спал.
     А  солнце  уже поднялось высоко и озолотило скаты гор, покрытые зеленью и лесом...
     Мы  ехали  теперь  по  узкой тропинке на самом краю Ущелья. Я взглянула вниз,   свесившись   через  край  коляски,  и  тотчас  же  зажмурила  глаза, испугавшись зияющей пасти черной бездны.
     - Деда!  -  тихонько окликнула я старика, ехавшего за нами и ведшего на поводу коня Бэллы, - скоро Бестуди?
     Он тихо засмеялся в ответ:
     - Скоро захотела, торопиться некуда - успеем!
     - Возьми  меня  на седло, деда! - попросила я, и старик, любивший меня, пожалуй,  не  меньше  своей  Бэллы, протянул свои сильные руки и, перебросив меня через кузов коляски, опустил на седло Бэллиной лошади.
     - Берегись,  джаным,  предайся  воле коня и сиди спокойно, - сказал он, красноречиво косясь на пропасть.
     - Я не боюсь! - не без тайной гордости воскликнула я.
     И действительно, я больше не ощущала страха.
     Целый  день  ехала  я  по  краю горной стремнины, точно вросшая в седло моего  коня...  Иногда  я  понукала  его  легким движением каблучка и ужасно радовалась,  когда дед Магомет оглядывался назад и обнимал всю мою маленькую фигурку ободряющим и в то же время любующимся взглядом.
     Вдруг я заметила горного тура, выбежавшего на самый край пропасти.
     - Ах, - успела только крикнуть я, - смотрите!
     Но  тур  повел  своими  круглыми  глазами и, увидя приближающуюся кучку людей, скрылся за уступом.
     Нам  попадались  навстречу целые стада серн, прелестных и грациозных, с умными  глазами  и  гибкими  членами. Они разбегались при нашем приближении, пугливые и дикие, с ветвистыми рогами.
     Проведя  еще  ночь  под  кровлей  горного духана, мы, наконец, к вечеру подъехали к аулу Беджит.
     Я  первая заметила его белеющие сакли и радостно закричала приветствие, подхваченное горным эхом и разбудившее все еще сонного Юлико.
     Еще  немного  -  и  миновав  Беджит с его большими и богатыми саклями и высокою  мечетью*,  мы выехали в лесистую долину и стали снова подниматься к аулу Бестуди, прилепившемуся своими саклями к горным склонам.
     ______________
     * Мусульманский храм.

     Вот  полуразвалившиеся  бойницы  крепости,  вот кривая улица, ведущая к дому  деда...  По ней двенадцать лет тому назад русский воин и князь увозил, пользуясь покровом ночи, неоцененную добычу - красавицу-горянку.
     Я  вспомнила  этот  аул при первом же взгляде, несмотря на то, что была здесь очень маленькой девочкой.
     Нас  встретил  старый наиб*, весь затканный серебром, с дорогим оружием у пояса. Наиб приветствовал деда с благополучным возвращением.
     ______________
     * Старшина селения.

     - Моя  внучка  -  княжна  Джаваха-оглы-Джамата,  -  представил  он меня наибу.
     - Приветствую   дочь   русского   бека*  в  моем  ауле,  -  величаво  и торжественно произнес старик.
     ______________
     * Князя.

     - Это  отец  моего  жениха,  - успела мне шепнуть Бэлла. - Он тоже бек, наиб  нашего  аула.  Он  важный  ага...  А  я  буду женою его сына, - не без гордости произнесла она.
     - И тоже будешь тогда важная! - засмеялась я.
     - Глупая  джанночка!  -  расхохоталась  Бэлла.  -  А вот и наша сакля*. Помнишь?
     ______________
     * Домик горцев.

     Коляска  остановилась  у большой сакли деда, приютившейся на самом краю аула,  под навесом скалы, созданным самой природой, словно позаботившейся об охранении ее плоской кровли от горных дождей.
     - Вот  мое  царство!  -  и  с  этими  словами  Бэлла ввела нас под свою кровлю.
     В  первой  комнате,  устланной  коврами  и увешанной по стенам оружием, стояли  низенькие  тахты  и лежали на коврах подушки. Комната эта называлась "кунацкой".  Здесь  деда  принимал  гостей,  здесь пировали лезгины своего и чужих аулов.
     Комнатка  Бэллы, маленькая, уютная, с ходом на кровлю, была тоже сплошь устлана   коврами.  Юлико  рассматривал  всю  обстановку  сакли  любопытными глазами.  Он даже на минуту оживился от своей сонливости и, войдя на кровлю,
свесившуюся над бездной и охраняемую горной скалою, сказал:
     - Здесь точно в сказке! Я вам завидую, Бэлла!
     Она,   конечно,   не  поняла,  чему  он  завидует,  но  рассмеялась  по обыкновению своим заразительным смехом.
     Между  тем  со  всего  аула  бежали  маленькие горяне и горянки к сакле Хаджи-Магомета.  Они  с нескрываемым любопытством горных зверьков оглядывали нас,  трогали наше платье и, бесцеремонно указывая на нас пальцами, твердили
на своем наречии:
     - Не хорошо... Смешные...
     Им   странным   казались  наши  скромные,  по  их  мнению,  одежды  без серебряных   украшений  и  позументов.  Даже  бархатная  курточка  Юлико  не производила  на них никакого впечатления в сравнении с их пестрыми атласными
бешметами.
     - Глупые  маленькие  дикари!  -  обидчиво  произнес  Юлико, когда Бэлла перевела  нам  наивный лепет юного татарского населения. А они, раскрыв свои черные  газельи  глазки,  лепетали что-то оживленно и скоро, удивляясь, чему сердится этот смешной, беленький мальчик.
     Вечером   я  заснула  на  открытом  воздухе,  на  плоской  кровле,  где хорошенькая Бэлла сушила виноград и дыни...
     Уже  горы  окунулись  во  мрак  ночи, уже мулла прокричал свою вечернюю молитву  с  крыши минарета*, когда прямо на мою низенькую, почти в уровень с полом постель прыгнул кто-то с ловкостью горной газели.
     ______________
     * Башня на мечети.

     - Спишь, радость? - услышала я шепот моей шалуньи-тетки.
     - Нет еще! а что?
     - Хочешь,  покажу моего жениха, молодого князя? Он у отца в кунацкой... Иди за мной.
     И,  не  дожидаясь  моего  ответа,  Бэлла,  ловкая и быстрая, как кошка, стала  спускаться  по  крутой лестнице. Через минуту мы уже прильнули к окну кунацкой...  Там  было  много  народу,  все  седые  большею  частью,  важные лезгины.  Был  тут  и  старый  бек  - наиб аула, встретивший нас по приезде.
Между   всеми  этими  старыми,  убеленными  мудрыми  сединами  людьми,  ярко выделялся стройный и тоненький, совсем юный, почти ребенок, джигит.
     - Это и есть мой Израил! - шепнула мне Бэлла.
     - Красивый  мальчик!  -  убежденно  заметила  я. - Зачем они собрались, Бэлла?
     - Тсс!  Тише,  глупенькая... Услышат - беда будет. Сегодня один с отцом вносят  моему отцу калым*... Сегодня калым, через три дня свадьба... Продали Бэллу... "Прощай, свобода!" - скажет Бэлла... - грустно заключила оба.
     ______________
     * Выкуп. По обычаю горцев, жених дает деньги за невесту.

     - А разве ты не хочешь выйти за Израила? - заинтересовалась я.
     - Страшно,  джаным: у Израила мать есть, сестра есть... и еще сестра... много  сестер...  На  всех  угодить  надо...  Страшно...  А,  да  что  уж, - неожиданно  прибавила  она  и  вдруг  залилась раскатистым смехом, - свадьба будет,  новый  бешмет  будет,  барана  зажарят,  палить будут, джигитовка...
Славно!  И все для Бэллы!.. Ну, айда, бежим, а то заметят! - и мы с гиканьем и  смехом  отпрянули  от  окна  и  бросились  к  себе,  разбудив  по  дороге заворчавшую Анну и Юлико.
     Через три дня была свадьба...
     Она  с  утра  сидела в сакле на своей половине, где старая лезгинка, ее дальняя  родственница,  убирала и плела ее волосы в сотни тоненьких косичек. Набралось  сюда  немало  лезгинских девушек - поглазеть на невесту. Тут была стройная  и  пугливая,  как  серна,  Еме  и Зара с недобрым восточным лицом,
завидовавшая  участи  Бэллы  и розовая Салемо с кошачьими ухватками и многие другие.
     Но  Бэлла,  переставшая  почему-то смеяться, жалась ко мне, пренебрегая обществом своих подруг.
     - Нина,  светик,  яхонтовая...  -  шептала  она  по  временам и быстро, быстро и часто целовала меня в глаза, лоб и щеки.
     Она   волновалась...  В  белом,  шитом  серебром  бешмете  в  жемчужной шапочке,  с  длинной,  мастерски  затканной  чадрой,  с  массою  ожерелий  и запястий,  которые  поминутно  позвякивали  на  ее  твердой и тонкой смуглой
шейке, Бэлла казалась красавицей.
     Я не могла не сказать ей этого.
     - У-у,  глупенькая,  -  снова  услышала  я  ее  серебристый смех, - что говорить-то,    сама    душечка!    У-у,   газельи   глазки,   розаны-губки, зубы-жемчужины! - истинно восточными комплиментами наградила она меня.
     Потом вдруг оборвала смех и тихо шепнула: "пора".
     Еме  подала  ей  бубен...  Она  встала,  повела  глазами,  блестящими и тоскливыми  в  одно  и  то  же время, и вдруг, внезапно сорвавшись с места и ударяя в бубен, понеслась по ковру в безумной и упоительной родимой пляске.
     Бубен  звенел  и  стонал  под  ударами  ее  смуглой  хорошенькой ручки. Стройная  ножка  скользила  по ковру... Она вскрикивала по временам быстро и односложно,  сверкая  при  этом  черными  и глубокими, как горная стремнина, глазами.  Потом  закружилась,  как  волчок,  в  ускоренном  темпе  лезгинки,
окруженная, точно облаком, развевающеюся белою чадрою.
     Салеме,  Еме,  Зара  и  другие  девушки  ударяли  в  такт  в  ладоши  и притоптывали каблуками.
     Потом  плясали  они. Наконец, очередь пришла на меня. Мне было совестно выступать  на  суд  этих  диких,  ничем  не стесняющихся дочерей аула, но не плясать  на  свадьбе - значило обидеть невесту и, скрепя сердце, я решилась. Я  видела,  как  во  сне,  усмехающееся  недоброе  лицо  Зары и поощрительно
улыбающиеся  глазки  Бэллы,  слышала громкие возгласы одобрения, звон бубна, веселый  крик,  песни...  Я кружилась все быстрее и быстрее, как птица летая по  устланному  коврами  полу  сакли, звеня бубном, переданным мне Бэллой, и разбросав по плечам черные кудри, хлеставшие мое лицо, щеки, шею...
     - Якши!*  Нина  молодец!  Хорошо,  девочка!  Ай  да  урус!  ай  да дочь русского  бека!  -  услышала  я голос моего деда, появившегося во время моей пляски на пороге сакли вместе с важнейшими гостями.
     ______________
     * Хорошо.

     - Якши, внучка! - еще раз улыбнулся он и протянул руки.
     Я  со  смехом  бросилась к нему и скрыла лицо на его груди... И старые, строгие  ценители  лезгинки,  сами  мастерски  ее танцующие черкесы, хвалили меня.
     Между  тем  Бэлла,  которая не могла, по обычаю племени, показываться в день свадьбы гостям, набросила на лицо чадру и скрылась за занавеской.
     Из  кунацкой доносились плачущие звуки зурны* и чиунгури. Дед Магомет и бек-наиб   позвали   всех   в  кунацкую,  где  юноша-сазандар**,  с  робкими мечтательными глазами настраивал зурну.
     ______________
     * Музыкальный инструмент вроде волынки.
     ** Странствующий певец.

     Я и Юлико последовали туда за взрослыми.
     - Как  вы  хорошо плясали, Нина; куда лучше всех этих девушек, - шепнул мне восторженно мой двоюродный брат. - Я бы хотел научиться плясать так же.
     "Куда  тебе,  с  твоими  кривыми  ногами!" - хотелось крикнуть мне, но, вспомня обещание, данное мною отцу, я сдержалась.
     Лезгины  расселись  по  тахтам  и  подушкам. Слуги поставили между ними дымящиеся  куски  баранины, распространяющие вкусный аромат, блюда с пряными сладостями,  кувшины  с душистым  щербетом*  и  с  какою-то  переливающеюся янтарною влагою, которую они пили, вспоминая Аллаха.
     ______________
     * Лакомство на Востоке.

     Девушки  одна  за  другою  выходили  на середину и с пылающими лицами и блестящими    глазами    отплясывали    лезгинку.   К   ним   присоединялись юноши-лезгины,  стараясь  превзойти  друг  друга  в искусстве танцев. Только юный  бек  Израил,  жених  Бэллы,  сидел  задумчивый между дедом Магометом и своим  отцом  наибом.  Мне  было  почему-то  жаль  молоденького бека, жаль и Бэллу,  связанных  навеки  друг  с  другом  по желанию старших, и я искренно пожелала им счастья...
     Лезгинка кончилась, и выступил сазандар со своей чиунгури*.
     ______________
     * Род гитары.

     Он  тихо  провел  рукой по струнам своего инструмента, и запели струны, которым вторил молодой и сочный голос сазандара.
     Он  пел  о  недавнем прошлом, о могучем черном орле, побежденном белыми соколами,  о  кровавых  войнах  и  грозных  подвигах  лихих  джигитов... Мне казалось,  что  я  слышала  и вой пушек и ружейные выстрелы в сильных звуках
чиунгури...  Потом  эти  звуки  заговорили  иное...  Струны  запели  о белом пленнике  и  любви  к  нему  джигитской  девушки.  Тут  была  целая  поэма с соловьиными трелями и розовым ароматом...
     И  седые,  важные  лезгины,  престарелые наибы соседних аулов, и гордые беки слушали, затаив дыхание, смуглого сазандара...
     Он  кончил,  и  в  его  ветхую папаху, встретившую не одну непогоду под открытым небом, посыпались червонцы.
     Между   тем   наступал  вечер.  Запад  заалел  нежным  заревом.  Солнце пряталось в горы...
     Бек  Израил  первый  встал  и ушел с пира; через пять минут мы услышали ржание  коней  и  он  с  десятком  молодых  джигитов  умчался из аула в свое поместье,   лежавшее  недалеко  в  горах.  Дед  Магомет,  взволнованный,  но старавшийся  не  показывать своего волнения перед гостями, пошел на половину Бэллы. Я, Юлико и девушки - подруг невесты последовали за ним.
     Там  он трогательно простился с дочерью. В первый раз я увидела слезы в глазах хорошенькой Бэллы.
     - Да   будет   благословенье   Аллаха   над  моей  голубкой,  -  тихим, растроганным  голосом  произнес  старик  и  положил  руку  на черную головку молодой девушки, припав шей на его грудь.
     Потом  мы  провожали Бэллу, усадили ее в крытую арбу, всю закутанную от любопытных  глаз  непроницаемой  чадрою.  В  один  миг  ее окружили полсотни всадников из лучших джигитов аула Бестуди.
     - Прощай,  Нина,  прощай, миленькая джаным, прощай, бирюзовая! - успела она шепнуть мне и наскоро прижалась мокрой от слез щекой к моему лицу.
     Лошади   тронулись.   Заскрипела   арба,  заскакали  с  диким  гиканьем всадники, джигитуя всю дорогу от аула до поместья наиба.
     Вот   она  дальше,  дальше  эта  тяжелая,  скрипучая  арба,  окруженная гарцующими  горцами.  Вот  еще раз мелькнула своим белым полотняным верхом и исчезла за горным утесом...
     Мы  вернулись  в саклю. Пустой и неуютной показалась мне она по отъезде Бэллы.
     - Да...  да...  -  поймав  мой  тоскующий  взор, произнес загрустивший, как-то  разом осунувшийся дедушка, - двенадцати лет не минуло, как одна дочь упорхнула,  а  теперь опять, другая... Обе важные, обе княгини, обе в золоте и довольстве... А что толку? Что мне осталось?
     - Я  тебе  осталась,  дедушка  Магомет.  Я, твоя Нина, осталась тебе! - пылко  вырвалось  у  меня,  и  я  обвила  сильную шею старика моими слабыми,
детскими руками.
     Он  заглянул  мне  в глаза внимательным и острым взглядом. Должно быть, много  любви  и  беззаветной  ласки  отразилось в них, если вдруг теплый луч скользнул  по его лицу и он, положив мне на лоб свою жесткую руку, прошептал умиленно:
     - Спасибо  тебе,  малютка.  Храни  тебя  Аллах  за это, белая птичка из садов рая!

Отредактировано eshmakuna (2009-12-17 15:09:06)

Глава VII
                    Таинственные огоньки. Башня смерти.

     - Нина, Нина, подите сюда!
     Я стояла у розового куста, когда услышала зов моего пажа - Юлико.
     Стоял  вечер  -  чудесный,  ароматный,  на которые так щедр благодатный климат  Грузии. Было одиннадцать часов; мы уже собирались спать и на минутку вышли подышать ночной прохладой.
     - Да идите же сюда, Нина! - звал меня мой двоюродный брат.
     Он  стоял  на  самом краю обрыва и пристально взглядывал по направлению развалин старой крепости.
     - Скорее! Скорее!
     В  один  прыжок  я  очутилась  подле  Юлико  и  взглянула туда, куда он указывал  рукою.  Я  увидела  действительно  что-то  странное,  из  ряда вон выходящее.  В одной из башенок давно позабытых, поросших мхом и дикой травою развалин,  мелькал  огонек.  Он  то  гас,  то опять светился неровным желтым
пламенем, точно светляк, спрятанный в траве.
     В  первую  минуту я испугалась. "Убежим!" - хотелось мне крикнуть моему двоюродному  брату.  Но  вспомнив,  что  я  королева, а королевы должны быть храбрыми,  по крайней мере в присутствии своих пажей, я сдержалась. Да и мой страх начинал проходить и мало-помалу заменяться жгучим любопытством.
     - Юлико,  -  спросила  я моего пажа, - как ты думаешь, что бы это могло быть?
     - Я думаю, что это злые духи, - без запинки отвечал мальчик.
     Я видела, что он весь дрожал, как в лихорадке.
     - Какой  же  ты  трус!  -  откровенно заметила я и добавила уверенно: - Огонек светится из Башни смерти.
     - Башни  смерти?  Почему  эта  башня  называется  Башнею  смерти?  - со страхом в голосе спросил он.
     Тогда,  присев  на  краю  обрыва  и  не  спуская  глаз  с таинственного огонька,   я  передала  ему  следующую  историю,  которую  рассказывала  мне Барбалэ.
     "Давно-давно,   когда   мусульмане   бросились  в  Гори  и  предприняли ужаснейшую  резню  в  его  улицах,  несколько  христианских девушек-грузинок заперлись  в  крепости  в  одной из башен. Храбрая и предприимчивая грузинка Тамара  Бербуджи  вошла  последней в башню и остановилась у закрытой двери с
острым  кинжалом в руках. Дверь была очень узка и могла пропустить только по одному  турку.  Через  несколько  времени девушки услышали, что их осаждают. Дверь задрожала под ударами турецких ятаганов.
     - Сдавайтесь! - кричали им враги.
     Но  Тамара  объяснила  полумертвым от страха девушкам, что смерть лучше плена,  и,  когда  дверь  уступила напору турецкого оружия, она вонзила свой кинжал  в  первого  ворвавшегося воина. Враги перерезали всех девушек своими кривыми саблями, Тамару они заживо схоронили в башне.
     До  самой  смерти  слышался  ее  голос из заточения; своими песнями она прощалась с родиной и жизнью"...
     - Значит,  этот  огонек  ее  душа,  не  нашедшая  могильного покоя! - с суеверным ужасом решил Юлико и, дико вскрикнув от страха, пустился к дому.
     В тот же миг огонек в башне потух...
     Вечером,  ложась  спать, я долго расспрашивала Барбалэ о юной грузинке, умершей  в  башне.  Мое детское любопытство, моя любовь к таинственному были затронуты  необычайным  явлением.  Однако  я  ничего  не  сказала  Барбалэ о таинственных огоньках в башне и решила хорошенько проследить за ними.
     В  эту  ночь  мне плохо спалось... Мне снились какие-то страшные лица в фесках  и с кривыми ятаганами в руках. Мне слышались и дикие крики, и стоны, и  голос,  нежный,  как волшебная  свирель,  голос  девушки,  заточенной на смерть...
     Несколько  вечеров подряд я отправлялась к обрыву в сопровождении моего пажа,  которому строго-настрого запретила говорить о появлении света в Башне смерти.  Мы садились на краю обрыва и, свесив ноги над бегущей далеко внизу, потемневшей  в  вечернем  сумраке  Курой, предавались созерцанию. Случалось,
что  огонек  потухал  или  переходил  с  места  на  место,  и  мы  с  ужасом переглядывались с Юлико, но все-таки не уходили с нашего поста.
     Любопытство  мое  было  разожжено. Начитавшись средневековых рассказов, которыми   изобиловали   шкафы  моего  отца,  я  жаждала  постоянно  чего-то фантастического,  чудесного.  Теперь  же благодаря таинственному огоньку мой
по-детски пытливый ум нашел себе пищу.
     - Юлико,  -  говорила  я  ему  шепотом,  -  как  ты думаешь: бродит там умершая девушка?
     И  встретив  его  глаза,  расширенные  ужасом,  я  добавила, охваченная каким-то жгучим, но почти приятным ощущением страха:
     - Да, да, бродит и просит могилы.
     - Не говорите так, мне страшно, - молил меня Юлико чуть не плача.
     - А  вдруг она выйдет оттуда, - продолжала я пугать его, чувствуя сама, как  трепет  ужаса пронизывает меня всю, - вдруг она перейдет обрыв и утащит нас за собою?
     Это  было уже слишком. Храбрый паж, забывая об охране королевы, с ревом понесся  к  дому  по каштановой аллее, а за ним, как на крыльях, понеслась и сама  королева, испытывая скорее чувство сладкого и острого волнения, нежели испуга...
     - Юлико!  - сказала я ему как-то, сидя на том же неизменном обрыве и не сводя глаз с таинственно мерцающего огонька, - ты меня очень любишь?
     Он  посмотрел  на меня глазами, в которых было столько преданности, что я не могла ему не поверить.
     - Больше Дато? - добавила я только.
     - Больше, Нина!
     - И сделаешь для меня все, что я ни прикажу?
     - Все, Нина, приказывайте! Ведь вы моя королева.
     - Хорошо,  Юлико, ты добрый товарищ, - и я несколько покровительственно погладила  его  белокурые  локоны.  -  Так вот завтра в эту пору мы пойдем в Башню смерти.
     Он  вскинул  на  меня  глаза,  в которых отражался ужас, и задрожал как осиновый лист.
     - Нет, ни за что, это невозможно! - вырвалось у него.
     - Но ведь я буду с тобою!
     - Нет, ни за что! - повторил он.
     Я смерила его презрительным взглядом.
     - Князь Юлико! - гордо отчеканила я. - Отныне вы не будете моим пажом.
     Он заплакал, а я, не оглядываясь, пошла к дому.
     Не  знаю,  как  мне пришло в голову идти узнавать, что делается в Башне смерти,  но  раз  эта мысль вонзилась в мой мозг, отделаться от нее я уже не могла.  Но  мне  было  страшно идти туда одной, и я предложила разделить мой подвиг  Юлико.  Он отступил, как малодушный трус. Тогда я решила отправиться одна  и  даже  обрадовалась  этому, соображая, что вся слава этого "подвига" достанется  в  таком  случае  мне  одной.  В  моих мыслях я уже слышала, как грузинские  девушки спрашивают своих подруг: "Которая это - Нина Джаваха?" - и  как  те  отвечают:  "Да та бесстрашная, которая ходила в Башню смерти". - Или:  "Кто эта девочка?" - "Как, вы не знаете? Ведь это - бесстрашная княжна
Джаваха, ходившая одна ночью в таинственную башню!"
     И  произнося мысленно эти фразы, я замирала от восторга удовлетворенной гордости  и  тщеславия.  К  Юлико  я  уже  не  чувствовала  больше  прежнего сожаления  и  симпатии.  Он  оказывался  жалким  трусом  в  моих  глазах.  Я перестала  даже  играть  с  ним  в войну и рыцарей, как делала это вскоре по
приезде из аула дедушки.
     Но  заниматься  много  мыслью  о  Юлико я не могла. В моей душе созрело решение  посетить  Башню смерти во что бы то ни стало, и я вся отдалась моим мечтам.
     И  вот  страшная  минута  настала.  Как-то  вечером, простясь с отцом и бабушкой,  чтобы идти спать, я, вместо того чтобы отправиться в мою комнату, свернула  в  каштановую  аллею и одним духом домчалась до обрыва. Спуститься сквозь  колючий  кустарник  к самому берегу Куры и, пробежав мост, подняться
по   скользким  ступеням,  поросшим  мхом,  к  руинам  крепости  было  делом нескольких  минут. Сначала издали, потом все ближе и ближе, точно путеводной звездой, мелькал мне приветливо огонек в самом отдаленном углу крепости.
     То была Башня смерти...
     Я  лезла  к  ней  по  ее каменистым уступам и странное дело! - почти не испытывала  страха.  Когда передо мною зачернели в сумерках наступающей ночи высокие,   полуразрушенные  местами  стены,  я  оглянулась  назад.  Наш  дом покоился   сном  на  том  берегу  Куры,  точно  узник,  плененный  мохнатыми стражниками-чинарами.  Нигде  не  видно  было  света. Только в кабинете отца
горела  лампа.  "Если  я  крикну  - там меня не услышат", - мелькнуло в моей голове,  и  на  минуту  мне  сделалось  так  жутко, что захотелось повернуть назад.
     Однако   любопытство  и  любовь  к  таинственному  превозмогли  чувство страха,  и через минуту я уже храбро пробиралась по узким переулкам крепости к самому ее отдаленному пункту, откуда приветливо мигал огонек.
     Вот  она  -  высокая,  круглая башенка. Она как-то разом выросла передо мною.  Я  тихонько  толкнула дверь и стала подниматься по шатким ступеням. Я шла  бесшумно,  чуть  касаясь  пятками  земли  и  испуганно  прислушиваясь к малейшему шороху.
     И  вот  я  у  цели.  Прямо  передо  мною  дверь, сквозь трещину которой проникала узкая полоса света.
     Осторожно  прижавшись  к  сырой  и скользкой от моха и плесени стене, я приложила глаз к дверям щели и чуть не вскрикнула во весь голос.
     Вместо  мертвой  девушки, вместо призрака горийской красавицы я увидела трех   сидевших   на   полу   горцев,   которые  при  свете  ручного  фонаря рассматривали  куски  каких-то  тканей. Они говорили тихим шепотом. Двоих из них  я разглядела.  У  них  были бородатые лица и рваные осетинские одежды. Третий  сидел  ко мне спиной и перебирал в руках крупные зерна великолепного жемчужного  ожерелья.  Тут  же рядом лежали богатые, золотом расшитые седла, драгоценные уздечки и нарядные, камнями осыпанные дагестанские кинжалы.
     - Так  не  уступишь  больше  за штучку? - спросил один из сидящих того, который был ко мне спиною.
     - Ни одного тумана.
     - А лошадь?
     - Лошадь будет завтра.
     - Ну, делать нечего, получай десять туманов, и айда!
     И,  говоря  это,  черноусый  горец  передал  товарищу несколько золотых монет,  ярко  блеснувших  при  свете фонаря. Голос говорившего показался мне знакомым.
     В  ту  же  минуту  третий  горец  вскочил  на ноги и повернулся лицом к двери. Вмиг узнала я его. Это был Абрек.
     Этого я не ожидала!..
     Предо мною совершалась неслыханно дерзкая мошенническая сделка.
     Очевидно,   это  были  душманы,  горные  разбойники,  не  брезгавшие  и простыми  кражами.  Абрек, без сомнения, играл между ними не последнюю роль. Он  поставлял  им  краденые вещи и продавал их в этой комнатке Башни смерти, чудесно укрытой от любопытных глаз.
     Все эти соображения вихрем пронеслись в моей пылавшей голове.
     - Слушай,  юноша,  -  произнес  в  эту  минуту  другой  татарин с седой головою,  - завтра последний срок, если не доставишь коня - берегись... Гоги не в раю Магомета, и мой кинжал достанет до тебя.
     - Слушай,  старик:  слово правоверного так же непоколебимо, как и закон Аллаха.  Берегись  оскорблять  меня.  Ведь  и мой тюфенк (винтовка) бьет без промаха.
     И обменявшись этим запасом любезностей, они направились к выходу.
     Дверь  скрипнула.  Фонарь  потух.  Я  прижалась  к  стене,  боясь  быть замеченной.  Когда  они прошли мимо меня - я стала ощупью впотьмах слезать с лестницы.  У  нижней  двери  я  помедлила. Три фигуры неслышно скользнули по крепостной  площади,  носившей  следы  запустения  более, чем другие места в
этом мертвом царстве.
     Двое  из горцев исчезли за стеною с той стороны, где крепость примыкает к  горам,  третий,  в  котором  было  не  трудно узнать Абрека, направился к мосту.
     Я  догнала его только у обрыва, куда он вскарабкался с ловкостью кошки, и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, схватила его за рукав бешмета.
     - Абрек, я все знаю! - сказала я.
     Он  вздрогнул  от неожиданности и схватился за рукоятку кинжала. Потом, узнав  во  мне  дочь  своего  господина,  он  опустил руку и спросил немного дрожащим голосом:
     - Что угодно княжне?
     - Я  все  знаю,  -  повторила я глухо, - слышишь ты это? Я была в Башне смерти  и видела краденые вещи и слышала уговор увести одну из лошадей моего отца.  Завтра  же весь дом узнает обо всем. Это так же верно, как я ношу имя княжны Нины Джаваха...
     Абрек  вскинул  на  меня  глаза,  в  которых  сквозил  целый  ад злобы, бессильной злобы и гнева, но сдержался и проговорил возможно спокойнее:
     - Не  было  случая,  чтобы  мужчина  и  горец побоялся угроз грузинской девочки!
     - Однако  эти  угрозы  сбудутся,  Абрек:  завтра  же  я буду говорить с отцом.
     - О чем? - дерзко спросил он меня, нервно пощипывая рукав бешмета.
     - Обо  всем,  что слышала и видела и сегодня и в ту ночь в горах, когда ты уговаривался с этими же душманами.
     - Тебе  не  поверят,  - дерзко засмеялся горец, - госпожа княгиня знает Абрека,  знает,  что  Абрек  верный нукер, и не выдаст его полиции по глупой выдумке ребенка.
     - Ну, посмотрим! - угрожающе проговорила я.
     Вероятно,  по  моему  тону горец понял, что я не шучу, потому что круто переменил тон речи.
     - Княжна,  -  начал  он  вкрадчиво,  -  зачем  ссоришься с Абреком? Или забыла,  как  Абрек  ухаживал  за твоим Шалым? как учил тебя джигитовке?.. А теперь  я  узнал в горах такие места, такие!.. - и он даже прищелкнул языком и  сверкнул  своими  восточными  глазами. - Лань, газель не проберется, а мы проскочим!  Трава  -  изумруд,  потоки из серебра... туры бродят... А сверху орлы...  Хочешь,  завтра  поскачем?  Хочешь? - и он заглядывал мне в глаза и вкладывал необычайную нежность в нотки своего грубого голоса.
     - Нет,   нет!   -  твердила  я,  затыкая  уши,  чтобы  помимо  воли  не соблазниться  его  речами,  -  я  не поеду с тобой никуда больше. Ты душман, разбойник, и завтра же я все расскажу отцу...
     - А-а!  -  дико,  по-азиатски  взвизгнул  он, - берегись, княжна! Плохи шутки  с Абреком. Так отомстит Абрек, что всколыхнутся горы и застынут реки. Берегись! - и еще раз гикнув, он скрылся в кустах.
     Я  стояла ошеломленная, взволнованная, не зная, что предпринять, на чторешиться...

Отредактировано eshmakuna (2009-12-17 15:11:37)

Глава IX
Пир. Демон. Подслушанная тайна

Наступил июль, пышный и знойный, с ароматом подоспевших плодов и частыми ночными грозами, разрежающими воздух, насыщенный электричеством.
В нашем винограднике зрели и наливались изумрудные лозы. Ягоды, наполненные соком, горевшим янтарем на солнце под тонкой пленкой кожицы, манили к себе уже одним своим видом.
Приближался день рождения отца, который всегда особенно праздновался у нас в доме.
Приехал дедушка Магомет из аула, примчались Бэлла с мужем на своих горных скакунах, и дом огласился веселыми звуками их голосов и смеха. Только двое людей не принимали участия в общем веселье. Бабушка, которая не могла примириться с мыслью о пропаже драгоценностей, и князек Юлико, захваченный недугом, от которого он таял не по дням, а по часам, приводя этим бабушку в новое волнение.
Наш дом разделился на две половины: печальную - в апартаментах княгини, которая поминутно заходила в комнату Юлико, надоедая ему вопросами и микстурами, и беспечную - где слышался веселый смех Бэллы, ее пронзительные взвизгивания, которым я вторила с особенным наслаждением, да детски-добродушный хохот Израила. Там были тоска и дума, здесь - беззаботное веселье и смех. Часто к нам присоединялся отец, и тогда нашему веселью не было конца.
- Тише! - иногда останавливал он Бэллу, - там больной.
- Он выздоровеет, - отвечала она беспечно, - и будет еще джигитовать, вот увидишь!
В день рождения отца мы вскочили спозаранку с Бэллой и украсили наш
дом венками из каштановых ветвей и лип вперемежку с белыми и пурпуровыми
розами.
- Как хорошо! - прыгали мы и хлопали в ладоши, любуясь своей работой. Отец, тронутый сюрпризом, расцеловал нас обеих.
К обеду ожидали гостей. Бабушка приказала мне надеть белое кисейное платье и собственноручно пригладила мои черные, в беспорядке разбросанные вдоль спины, косы.
- Разве так не лучше, девочка? - спросила она и подвела меня к зеркалу.
Я заметила, что с некоторых пор бабушка относилась много ласковее и добрее ко мне. Я заглянула в зеркало и ахнула.
В белом платье, воздушном облаком окутывающем мои худенькие плечи, руки и стан, с туго заплетенными иссиня-черными косами, я страшно походила на мою покойную маму.
- Красоточка, джаным, хорошенькая! - бросилась ко мне на шею Бэлла, когда я вышла к моим друзьям. Потом она сорвала с куста розу и воткнула мне ее в косы со словами: - Так будет еще краше.
Отец взглянул на меня с грустной улыбкой и сказал:
- Совсем большая выросла! совсем большая!
- И глупая! правда, папочка, глупая? - приставала я к нему, тормоша его и хохоча, как безумная.
- Ну и глупая! - улыбнулся он, и сейчас же лицо его стало снова серьезным. - Надо будет эту зиму начать серьезно учиться, Нина. Тебе одиннадцать лет.  Я заявила ему, что я отлично читаю по-русски и по-французски, знаю историю и географию, словом, учительница довольна мною, и мое время еще не ушло.
- Ведь Бэлла не ученая, а как она счастлива, - добавила я серьезно, тоном взрослой.
- Бэлла дикарка, она выросла в горах и всю жизнь проживет так, - сказал отец и стал подробно объяснять мне разницу между мной и Бэллой.
Но в этот день я была не менее дикая, нежели она, - я и хохотала и визжала, как безумная, бегая с нею от преследовавшего нас Израила. Я вполне оправдывала название "дели акыз"*, данное мне горийскими татарчатами.
______________
* Сумасшедшая девчонка.

Отец, куря папиросу, сидел на террасе в ожидании гостей. Вдруг он неожиданно вздрогнул. Послышался шум колес, и к нашему дому подъехал небольшой шарабанчик, в котором сидели две дамы: одна пожилая, другая молоденькая в белом платье - нежное белокурое создание с мечтательными глазами и тоненькой, как стебель, талией. Она легко выпрыгнула из шарабана и, ловко подобрав шлейф своего нарядного шелкового платья, пошла навстречу отцу. Он подал ей руку и поманил меня.
- Вот, баронесса, моя дочь Нина. Прошу любить и жаловать.
Потом он помог пожилой женщине с величественной осанкой выйти из экипажа и тоже представил меня ей:
- Моя дочь Нина.
Я не знала, что делать, и смотрела на них обеих с любопытством маленького зверька.
- Какая прелестная девочка, - проговорила молодая дама в белом и, нагнувшись ко мне, поцеловала меня в щеку.  Губы у нее были мягкие, розовые, и от всей ее фигурки, эфирной и хрупкой, пахло очень нежными и очень приятными духами.
- Будем друзьями! - проговорила она мне и ласково еще раз улыбнулась.
- У-у! какая красавица! - прошептала Бэлла, когда молодая дама в белом скрылась в доме вместе со своей старой спутницею и отцом, - лучше нас с тобою, правда, Израил?
Но Израил не согласился с нею. Лучше Бэллы, по его мнению, никого не было на свете. Она погрозила ему пальцем, и снова мы пустились бегать и визжать, забыв о прибывших гостях. Хотя отец мой много лет состоял на службе русского царя и в нашем доме все было на русскую ногу, но по торжественным семейным праздникам у нас невольно возвращались к старым грузинским обычаям. Неизменный обед с выбором тулунгуши*, бочки вина, поставленные под чинарами, шумные тосты, порою сазандары, нанятые на время пира, удалая джигитовка, стрельба из ружей и, наконец, милая родная лезгинка под стон зурны и жалобные струны чиунгури - все это сопровождало каждое семейное торжество. В этот день праздник обещал быть особенно интересным.
______________
* Распорядитель пира.

Из полка ожидались товарищи отца с их женами и другие гости. Мне было как-то неловко: по свойственной мне дикости, я не любила общества, и вот почему Бэлле много надо было труда, чтобы уговорить меня выйти к столу, приготовленному на вольном воздухе в тени вековых лип и густолиственных чинар.
Когда мы вышли к гостям, все уже были в сборе. Бабушка торжественно восседала на почетном месте в конце стола; против нее, на другом конце стола, поместился избранный тулунгуши - в лице дедушки Магомета. Справа от бабушки сидела баронесса, а подле нее молодая дама в белом, около которой поместился мой отец. Появление Бэллы и Израила в богатых туземных нарядах, блещущих красками и серебром, произвело легкое смятение между гостями. Их встретили шепотом одобрения. Дедушка Магомет не мог не порадоваться тому приему, который сделали его детям.
- Какая чудесная пара! - слышалось кругом на татарском, русском и грузинском языке.
И Бэлла принимала все эти похвалы как должную дань.
Она скоро привыкла к своей новой роли, эта маленькая княгиня!
Анна, Барбале и Родам разносили куски жареной баранины и дичи, а Михако, Андро и Брагим разливали вино по кувшинам и обносили ими гостей, причем Михако не упускал случая подшутить над старым мусульманином, которому вино было запрещено Кораном.
Я сидела между Бэллой и молоденьким казачьим хорунжием, подчиненным отца, который весь обед смешил нас, забавляя самыми невероятными рассказами.
Мы так и покатывались со смеху, слушая его. Бабушка приходила в ужас от моего громкого смеха и делала мне отчаянные знаки успокоиться.
Между тем дедушка Магомет поднял заздравный кубок в честь моего отца и стал славить его по старому кавказскому обычаю. Он сравнивал его силу с силой горного орла Дагестана, его смелость - со смелостью ангела-меченосца, его красоту и породу – с красотою горного оленя, царя гор.
И мой отец слушал, и все слушали в глубоком молчании маститого старца, видевшего на своем веку много храбрых.
Потом, когда он кончил, все подняли бокалы в честь моего отца. Мне было дивно хорошо в эту минуту. Я готова была прыгать и смеяться и целовать деда Магомета за то, что он так хвалит моего умного, доброго, прекрасного папу!
После каждого блюда, заедаемого по обыкновению лавашами и чади* или солоноварным вкусным квели, деда поднимался с места и с полной чашей в руке восхвалял того или другого гостя. Вина как верующий магометанин он не пил, и каждый раз передавал свой кубок кому-либо из почетнейших гостей.
______________
* Густая каша кусками вместо хлеба.

Восхваление присутствующих шло по очереди. После блюда вкусного шашлыка, мастерски приготовленного Барбале, дедушка поднял чашу в честь Бэллы, называя ее княгиней Израил. Он обращался к ней немного напыщенно и важно, точно к совершенно посторонней. Бэлла, потупясь смотрела в тарелку.
Я же, прикрыв лицо концом скатерти, еле сдерживалась, чтобы не фыркнуть на весь стол. Верно глаза мои красноречиво смеялись, потому что бабушка не менее красноречиво погрозила мне пальцем через весь стол.
Очередь дошла, наконец, до меня.
Дедушка поднялся еще раз с полной чашей вкусной сладковатой влаги и, вперив в меня любящий, ласковый взгляд, произнес торжественно и нежно:
- Много на небе Аллаха восходящих вечерних звезд, но они не сравнятся с золотым солнцем. Много в Дагестанских аулах чернооких дочерей, но красота их потускнеет при появлении грузинской девушки. Немного лет осталось им красоваться! Она придет и - улыбнется восточное небо. Черные звезды – глаза ее. Пышные розы - ее щечки. Темная ночь - кудри ее. Хвала дочери храброго князя! Хвала маленькой княжне Нине Джаваха-оглы-Джамата, моей внучке!
Дедушка кончил. А я сидела как зачарованная. Ко мне относилось это восхваление, точно к настоящей взрослой девушке. Моя радость не имела предела. Если б не гости, я бы запрыгала, завизжала на весь дом и выкинула что-нибудь такое, за что бы меня наверное выгнала из-за стола строгая бабушка. Но я сдержала себя, степенно встала и не менее степенно поблагодарила милого тулунгуши:
- Спасибо на добром слове, дедушка Магомет!
И все - и гости, и родные, и мой милый отец не могли не улыбнуться ласковой улыбкой маленькой девочке, игравшей во взрослую.
После обеда тот же молоденький хорунжий начал рассказывать, как он приехал на диком горном скакуне, не подпускавшем к себе никого другого.
Эта лошадь была его гордостью. Он прозвал ее Демоном за ее отчаянную злую непобедимость.
- Удивительный конь! - говорил хорунжий. - Мне привел его в подарок один горец. Он поймал его арканом в ту минуту, когда он со своим диким табуном носился по Долине. Мне стоило много труда объездить и усмирить его.
И он стал покорен мне, как своему победителю, но только мне одному и никому больше. Остальных он не подпускает к себе. Два наших офицера чуть было не поплатились жизнью, когда вздумали обуздать моего Демона...
- Вздор! - воскликнул мой отец. - Послушай, Врельский, ты позволишь мне попробовать объездить лошадь?
- Это безумие, князь, рисковать таким образом, - попробовал уговорить хорунжий.
- Прикажи привести коня!
- Князь Джаваха, зачем рисковать по-пустому, - пробовал протестовать молодой казак.
- Господин хорунжий, повинуйтесь вашему командиру! - притворно-строго приказал отец.
- Слушаю-с, господин начальник! - и, сделав по-военному поворот налево кругом, хорунжий пошел исполнять приказание отца.
Все гости столпились вокруг последнего. В полку знали Демона – лошадь Врельского, - и действительно никто еще не отваживался проскакать на нем. Все поэтому боялись, что затея моего папы может окончиться печально. Молодая баронесса подняла на отца умоляющие глазки и тихо просила его изменить его решение. Только взоры дедушки Магомета да юных Израила и Бэлы разгорались все ярче и ярче в ожидании отчаянно-смелого поступка отца.
К крыльцу подвели Демона.
Темно-вороной масти, с дрожащими, красными, точно огнедышащими ноздрями, с черными глазами, сыплющими искры, весь дрожащий с головы до ног, он вполне оправдывал свое название. Два казака-мингрельца еле сдерживали его.
Отец смело направился к коню и взял повод. Демон задрожал сильнее. Его карий глаз косился на человека. Весь его вид не предвещал ничего хорошего.
Отец встал перед самыми его глазами, и смотрел на него с минуту. Потом неожиданно занес ногу и очутился в седле. Демон захрапел и ударил задними ногами. Мингрельцы выпустили повод и бросились в разные стороны. В ту же секунду конь издал страшное ржание и, сделав отчаянный скачок, сломя голову понесся по круче вниз, в долину.
Два вопля потрясли воздух. Один вырвался из моей груди, другой из груди молодой баронессы.
- Он убьет его, он убьет его! - шептала она, закрывая глаза, и судорожно билась на груди своей матери.
Я не билась и не плакала. Но вся моя жизнь перешла в зрение. Я не спускала глаз со скачущего по долине всадника на беснующемся диком коне, и что-то стонало и ныло внутри меня. "Святая Нина! Пречистая просветительница Грузии! Спаси его! Сохрани
его! Возврати мне его целым и невредимым!" - шептали мои побелевшие губы.
- Иокши, славно, девчурка! Умеешь быть настоящей джигиткой, - услышала я подле голос дедушки Магомета. Но на этот раз его похвала прошла незамеченной. Я была в ту минуту олицетворением молитвы и страха за моего дорогого, любимого папу. Но вот показалось белое облачко пыли. Вот оно ближе, яснее... Вот уже виден синий с золотым шитьем казачий кафтан отца... Он едет ровным, растяжным галопом... Вот уже можно различить коня и всадника... Еще немного - и он здесь, он рядом!
Его лицо бледно и весело, хотя следы утомления видны на нем. Но что сталось с Демоном? Он весь покрыт белой пеной... Его дыхание тяжело и прерывисто. Глаза, гордые глаза непобедимого, дикого скакуна, полны вымученного смирения. Мой смелый отец усмирил его.
- Браво, браво, князь Георгий! Молодец, батоно! Смелый, ага! – кричали и русские офицеры и наши дагестанские друзья.
- Папа! - могла только выговорить я.
Он обнял меня одной рукой, а другую протянул баронессе, словно ожившей при его возвращении. О, как я гордилась им - моим героем отцом!..
А между тем уже из дому неслись звуки чиунгури и зурны, призывающие гостей к лезгинке, начинающей каждый бал в домах Грузии. Им вторил потихоньку военный оркестр, приехавший из Гори к своему командиру. Изредка раздавались выстрелы винтовок: это Михако салютовал отцу. Когда все пошли в дом, я осталась на балконе. Мне так много хотелось сказать папе, я так переволновалась за него и так восхищалась им, что не могла утаить в себе всех моих разнородных ощущений. Но он пошел в дом, предложив руку молодой баронессе и как бы позабыв обо мне.
- Маленькая княжна, первую кадриль со мною, - услышала я веселый оклик хорунжия Врельского.
- Нет, ступайте, я не хочу танцевать! - произнесла я полупечально, полусердито.
- Но ведь папа вернулся здоровым и невредимым, - не отставал офицер, - почему бы и вам не поплясать немножко? Или вы боитесь бабушки? О, это было уже слишком!
Я сверкнула глазами в его сторону и твердо произнесла:
- О, я не боюсь никого в мире! Но танцевать я не желаю!
Он посмотрел с недоумением на маленькую злую девочку и, пожав плечами, присоединился к гостям...
Из залы неслись звуки лезгинки. Я видела из моего темного угла, как мелькали алые рукава бешметов: это Бэлла плясала свой национальный танец с князем Израилом. Но я не пошла туда, откуда неслись призывные и веселые звуки чиунгури и звенящие колокольчики бубна. Я осталась на балконе, пытливо вглядываясь в кусты пурпуровых роз, казавшихся совсем черными при бледном сиянии месяца. Вдруг раздался скрип двери, звон шпор, еле уловимый, как дыхание, шелест платья и... все смолкло.
На балкон вошла юная баронесса в сопровождении моего отца. Я хотела скрыться, но какое-то жгучее любопытство приковало меня к месту. Баронесса опиралась на руку папы и смотрела в небо. Она казалась еще белее, еще воздушнее при лунном свете.
- Итак, вы вручаете мне свою судьбу, - ласковым шепотом произнес отец.
- Я верю и сознаю, что не легко вам будет это. Особенно трудно вам будет поладить с Ниной и стать для моей девочки второй матерью. Нина – дикий цветок. Привить его к чужой почве будет трудно. Но с вашим уменьем, с вашей мудрой головкой вы добьетесь ее любви, я в этом уверен. А раз она полюбит, то делается мягкой, как воск. Она добрая девочка. У нее настоящее южное отзывчивое и преданное сердечко.
- Зачем вы мне все это говорите, князь... Я уже люблю Нину, как родную дочь.
- Спасибо вам за это, Лиза! Я уверен, что моя дочурка полюбит свою новую маму.
Я видела ясно, как, говоря это, отец склонился в руке баронессы.
- Она уже знает о нашей свадьбе? - помолчав, спросила баронесса.
Я не слышала, что ответил на это отец, потому что в ушах моих что-то шумело, звенело и кричало на несколько ладов. Я плохо сознавала: были ли то звуки доносившейся из залы лезгинки, или то билась и клокотала в мозгу разгоряченная кровь...
Яркой огненной полосою пронизывала меня мысль: "Мой отец женится, у меня будет новая мама!" Эта мысль показалась мне ужасной, невыносимой...
- Нет, нет, я этого не переживу...
Я готова была крикнуть: "Я не желаю новой мамы, не желаю иметь мачеху!"
Однако у меня хватило мужества скрыть мое волнение пока они не ушли.  Но лишь только дверь скрипнула за ними, я с ловкостью кошки бросилась в сад, обежала его кругом, очутилась во дворе и по черному ходу пробралась в самую дальнюю комнату. Сюда смутно долетали звуки военной музыки, сменившей родную чиунгури. Лучи месяца слабо проникали через кисейные занавески окна. В углу стояла тахта. Я бросилась на нее, билась головою о ее подушки, стучала ногами по ее атласным валикам и задыхалась от рыданий. Мне казалось, что произошло что-то особенное, отчего должен рушиться
потолок, должны раздвинуться стены...
Но ничего этого не случилось... Только близко около меня послышался стон.
Я вздрогнула от испуга...  Стон повторился... Нет, не стон, а нежный голос, похожий на шелест ветерка:
- Нина!
Тогда я поняла, что меня звал Юлико, лежавший в соседней комнате. И странное дело, мои страданья как-то разом стихли. Я почувствовала, что там, за стеною, были более сильные страдания, более тяжелые муки, нежели мои.
Юлико терпеливо лежал, как и всегда с тех пор, как упал, подкошенный недугом. До него, вероятно, долетали звуки пира и музыки и веселый говор гостей. Но о нем позабыли. Я сама теперь только вспомнила, что еще накануне обещала принести ему фруктов и конфект от обеда. Обещала и... позабыла...
Вся красная и смущенная за мою оплошность, перешагнула я порог его комнаты.
Лучи месяца серебрили его белокурую головку. Он казался бледнее и меньше среди своих белых подушек, при мерцающем полусвете наступающей ночи.
- Тебе хуже, Юлико? - спросила я, на цыпочках приближаясь к нему.
- Мне хорошо, - сказал он, - я только хотел вас видеть.
- Сейчас я сбегу вниз и принесу тебе орехов и шербета. Хочешь?
- Нет, кузина... я не хочу сладкого... а если вы мне принесете кусочек мяса, то буду вам очень, очень благодарен!
- Мяса? - удивилась я.
- Да... или немного чади! я очень голоден... я целый день не ел сегодня.
Мое сердце сжалось от боли. Боже мой, о нем позабыли! Бедный Юлико! Бедный маленький княжич, голодающий на своей роскошной постели, покрытой гербами своего великого рода!
О нем позабыли!.. Слезы жалости жгли мне глаза, когда я сбежала вниз, громко крича перепуганной Барбале, чтобы отнесли обед маленькому князю.
Когда я вернулась в сопровождении Андро, несшего тарелки с жарким и супом, Юлико казался взволнованным.
- Андро, - приказал он своему слуге, - поставь все это и иди... Мне больше ничего не надо. Как только Андро вышел, он схватил мои руки и залепетал тревожно:
- Ради Бога, никому не проговоритесь, Нина, ради Бога! А то бабушка рассердится на Родам и Анну, что они забыли накормить меня сегодня, и их, пожалуй, прогонит из дому!
Он ли говорил это? Какая перемена случилась с моим двоюродным братом?
Он ли это, поминутно жаловавшийся на меня то отцу, то бабушке за мои проделки?
Я его просто не узнавала!
- Что с тобой, Юлико, - вырвалось у меня, - почему ты стал таким добрым?
- Ах, не знаю, - возразил он тоскливо, - но мне хочется быть добрым и прощать всем и любить всех! Когда я лежал голодный сегодня, у меня было так светло на душе. Я чувствовал, что страдаю безвинно и мне было чудно хорошо! Мне казалось временами, что я слышу голос Дато, который хвалит меня! И я был счастлив, очень счастлив, Нина!
- А я так очень несчастна, страшно несчастна, Юлико! - вырвалось у меня, и вдруг я разрыдалась совсем по-детски, зажимая глаза кулаками, с воплями и стонами, заглушаемыми подушкой. Я упала на изголовье больного и рыдала так, что, казалось, грудь моя разорвется и вся моя жизнь выльется в этих слезах. Плача, стеная и всхлипывая, я рассказала ему, что папа намерен жениться, но что я не хочу иметь новую маму, что я могу любить только мою покойную деду и т.д., и т.д.
Он слушал меня, упираясь локтем на подушки и поглаживая тонкими высохшими ручками мои волосы.
- Нина, Нина, бедная Нина! Если б ты знала, как мне жаль тебя! Тебя!
Он говорил мне ты, как равный, и это меня ничуть не оскорбляло. Тут не было пажа и королевы, тут были две маленькие души, страдающие каждая по-своему...
Когда мои рыданья затихли, Юлико погладил меня по щеке и ласково произнес:
- Ну вот, ты успокоилась. Я буду говорить тебе ты, потому что люблю тебя, как Дато, а Дато я говорил ты.
- Говори мне ты, - разрешила я и потом жалобно добавила с полными слез глазами: - и люби меня, пожалуйста, потому что меня никто больше не любит.
- Неправда, Нина, тебя любит твой отец... Ты это знаешь! А вот у меня никого нет, и никто не любил меня никогда во всю жизнь.
Все это было сказано так грустно, что я забыла о своем горе, и с сердцем, сжимающимся от жалости, обняла и поцеловала его.
Мы сидели, крепко обнявшись, когда к нам вбежала запыхавшаяся Бэлла. От нее так и веяло жизнью и весельем.
- Одна лезгинка, два лезгинка, три лезгинка и все Бэлла, одна Бэлла, - считала она со смехом. - Больше никто не хочет плясать... Иди на выручку, красоточка-джаным!
- Нет, я не пойду.
- Как не пойдешь? Тебя всюду ищут. Бабушка приказала.
- Скажи бабушке, что я не пойду. Скажи ей, что я посадила большое пятно на платье и не смею выйти. Скажи, голубушка Бэлла!
Она удовлетворилась моим объяснением и побежала вниз, ликующая и радостная, словно сияющий день.
Мы притихли, как мышки. Нам уже не было грустно. Мы тихо посмеивались, довольные тем, что нас не разлучили.
Горе сближает. В первый раз я предпочла общество двоюродного брата - веселой и смеющейся Бэлле.

Отредактировано eshmakuna (2009-12-17 15:48:36)

Глава XI
Колдунья Сарра. Бегство

Я решила бежать.
И это мое решение было твердо.
План бегства я уже составила. Оно было не так легко. Меня, княжну Джаваху, в Гори знала последняя армянка-торговка, знал последний грязный татарчонок. Меня могли вернуть. Но я все предусмотрела.
Я знала одного маленького бедного странствующего музыканта, сазандара-грузина Беко. Он жил в беднейшем квартале Гори за базарною площадью. Говорили, что его мать, старая Сарра, была колдунья. У сазандара Беко была волынка. Он приходил в сады богатых горийцев и пел свои песни... Беко был одного роста со мною и обожал серебряные абазы*. Когда ему бросали их из окон, он кидался на них с такою жадностью, точно от этого зависела его жизнь. У меня был подарок от папы, новенькие, блестящие два тумана**, и я решила дать их Беко с тем, чтобы он продал мне свой сазандар*** и свои лохмотья. Маленький сазандар беспрепятственно мог проникнуть в горы, не возбуждая подозрений... И я решила превратиться в маленького сазандара.
______________
* Двадцать копеек.
** Золотые монеты в десять рублей.
*** Волынку.

С этой целью накануне задуманного мною бегства я велела оседлать Шалого и поехала в Гори.
Я ехала тихо, опустив поводья, несказанно удивляя татарчат, привыкших к моей бешеной скачке. В последний раз оглядывала я грустными глазами мой дорогой Гори, развалины, долины.
На базарной площади затихла жизнь. Время близилось к закату.
Толстые армянки сидели около своих лавок, шелушили тыквенные семечки и сплетничали напропалую.
Персиянин, продавец тканей, кивнул мне головою и похвалил мою лошадь.
Он хорошо знал папу.
- Сарем, - спросила я, - не знаешь ли, как проехать к старой Сарре?
- Надо прочь с коня, сиятельная княжна. Так не проедешь. Надо спуститься рядами, за угол налево, - обязательно пояснил он и потом, мигнув лукаво глазом, спросил: - Приехала гадать к старой Сарре?
Я поблагодарила его, спрыгнула с лошади и, передав ее персу, хотела уже идти по указанному пути, как вдруг неожиданно перед нами вырос как из-под земли Беко. Он шел со своей волынкой, напевая что-то вполголоса.
- Беко! - крикнула я, - подожди меня: я шла к вам.
Он приблизился удивленный и как бы немного испуганный.
- Что надо сиятельной госпоже? - спросил он.
- Мне надо сказать тебе по секрету, Беко, - шепнула я так, чтобы не услыхал Сарем, и тотчас же добавила вслух: - Сведи меня к матери твоей, я хочу узнать мою судьбу.
Он изумился, что такая маленькая девочка желает гадать у его матери, но все же повел меня к ней.
Дорогой я пояснила ему, что желаю купить у него его волынку и его рваное платье. При моем обещании дать ему два тумана, глаза его заискрились.
- А зачем нужна сиятельной госпоже бедная одежда сазандара? – лукаво жмурясь, спросил он.
- Видишь ли, Беко, - солгала я, - у нас затевается праздник... ты знаешь, свадьба моего отца... он женится на знатной русской девушке. Я хочу одеться сазандаром и спеть песню в честь новой деды.
- Но ты не умеешь играть на волынке, госпожа, - засмеялся Беко.
- И не надо... Я скажу, что волынка сломана, и она останется за плечами, я буду только петь...
- В таком случае идем. Я сведу тебя к матери. Она должна согласиться.
- Ты думаешь? - робко осведомилась я.
- Наверное, мое платье ветхо, почти лохмотья, а волынка не стоит ничего. И если госпожа обещает два тумана...
- Я дам тебе их, Беко, - поспешила я его успокоить.
- Мать согласится, - убежденно подтвердил он и тотчас добавил: - Мы пришли, госпожа.
Я знала, что есть бедняки, живущие в подвалах, но то, что я увидела, превзошло все мои ожидания.
Странствующий сазандар - беднейший человек в Грузии. А Беко только начинал свою деятельность. Он жил с матерью в жалкой лачуге, примостившейся углом к базарной кузнице и закоптелой, как уголь, вследствие этого соседства.
Я толкнула маленькую дверь и очутилась в темноте.
- Деда, - произнес Беко, - я привел сиятельную госпожу. Ты слышишь, деда?
- Я здесь, сынок, - ответил из дальнего угла глухой и хриплый голос.
- Миленькая барышня, - залепетала она скороговоркой, - красавица госпожа... позволь старой Сарре открыть тебе будущее. А за это ты дашь ей еще один блестящий маленький абаз... Один только абаз... сиятельная госпожа... на трубку Сарре...
- Но у меня больше ничего нет, - смущенно пролепетала я, - я отдала вам все, что у меня было.
- Ай, ай, ай! - зачем такой хорошенькой госпоже говорить неправду... - отвратительно засмеялась безумная... - Хорошенькая госпожа с алмазными глазами даст беленький абаз бедной Сарре... Сарра расскажет госпоже все... все...
- Но...
- Слушай, девушка, - вдруг совсем переменила тон старуха, и при мерцающем свете огарка лицо ее стало важно и неподвижно, как у мертвеца, - слушай, девушка... черные мысли посланы шайтаном... великою темною силою... темная сила изгоняет светлую из твоей души... Душа твоя борется... Темная сила торжествует. Я вижу горы... черная ночь их караулит... Идет сазандар по горной тропинке... идет не по воле. Белая голубка заменяет черную орлицу в гнезде орла... Сазандар все дальше... и дальше... Ему смерть заглядывает в очи... Крыло темного ангела близко, но его не задело... Он жив... Горный сокол его защита... Но горному соколу не долго летать в горах... Я вижу кровь... много крови... А там плачет белая голубка, что не попала в гнездо
орла... Орел любит свое детище... И еще дорога... Холодная страна... и девушки... их много... много... Орленок пойман и заперт в клетку. Он задыхается и плачет... он рвется в горы и снова темный ангел близко... Его
крыло трепещет... Он...
Старуха не кончила... Она упала в конвульсиях у порога и громко застонала...
- Но тут темно, как в могиле. Я ничего не вижу! - робко произнесла я.
В ту же минуту чиркнула спичка. Желтенькое пламя ее заколебалось в углу.
Люди считали мать Беко колдуньей. Она никуда не выходила из своего жилища, точно боялась солнечного света. Зато к ней охотно шли темные, наивные жители бедного квартала. Она гадала им на картах, зернах кукурузы и кофейной гуще.
Она казалась безумной или притворялась ею.
Я невольно вздрогнула при виде худой, сгорбленной, еще не старой женщины, в ярких пестрых лохмотьях, с выглядывающими из-под шапочки седыми космами. Ее глаза горели неспокойными огоньками. Она поминутно принималась беспричинно смеяться и мурлыкать себе под нос.
- Будь здорова, сиятельная княжна Нина Джаваха, - произнесла она.
- Откуда ты знаешь мое имя, Сарра? - удивилась я, подавляя в себе невольный страх при виде старухи.
- Нет ничего на свете, чего бы не знала Сарра, - странно засмеялась она, - знает Сарра и то, что делается за 10 тысяч верст отсюда.
- Матушка, - робко произнес Беко, - княжна желает... - и он тихо и скоро начал передавать ей причину моего прихода.
Она слушала внимательно, блуждая глазами по моей фигуре, и вдруг вскрикнула:
- Два тумана! Великие силы темные и светлые, два тумана! За ветхие лохмотья два тумана! Верно ли я слышала, Беко?
- Верно, - произнес мальчик, - и за волынку тоже.
- Хвала темным и светлым силам! Теперь старуха Сарра может питаться и не одними кукурузовыми зернами!.. А к празднику купить мокко*, настоящего турецкого мокко... слышишь ты, Беко, черного мокко и долю табаку!
______________
* Кофе.

И вдруг она неожиданно взвизгнула и дико закружилась по комнате.
- Долю табачку и мокко, настоящего турецкого мокко! – выкрикивала старуха, кружась, точно в исступлении безумия.
Я дрожала от страха... Мои зубы стучали.
- Беко, - сказала я, - возьми свои два тумана и отдай мне платье... Мне пора идти.
- Да, да, сынок, дай ей платье, ей пора идти, - подхватила старуха, - только получи с нее два тумана... получи с нее два тумана! - еще громче выкрикнула она хриплым, неприятным голосом.
Я задрожала еще сильнее.
- Вот два тумана, Беко... - произнесла я, едва владея собой, и протянула руку.
В ту же минуту я почувствовала на ней прикосновение острых крючковатых ногтей, и вмиг червонцы исчезли с моей ладони.
Старуха Сарра по-прежнему прыгала и приплясывала по земляному полу своей комнатки. Беко пошел в темный угол, чтобы снять с себя платье, единственное, может быть, которое имел. Моя голова кружилась и от едкого неприятного запаха, царившего в этом ужасном жилище, и от криков безумной. Едва получив узелок от Беко, я кивнула обоим и поспешно направилась к выходу.
В три прыжка старуха очутилась передо мною и загородила мне дверь.
Быстрым движением рванула я дверь и очутилась на воздухе.
Я опять увидела небо и Гори... Смрадное жилище предсказательницы осталось позади...
- Что наврала тебе старуха? - заинтересовался Сарем, подавая мне стремя, - на тебе лица нет, княжна!
- О, Сарем, - вырвалось у меня, - как все это ужасно, надо ей помочь, она умирает.
- Выживет. Ведьмы живучи, - рассмеялся он недобро, - еще долго будет морочить народ и выклянчивать деньги!.. Добрый путь, княжна, кланяйся генералу, - и, кивнув мне еще раз головою, он пошел к себе под навес, а я
поскакала к дому.
Никогда еще не была я так безжалостна к моему коню, никогда так не хлестала крутых боков Шалого крошечной нагайкой. Верный конь понимал меня и нес быстро-быстро. В мозгу моем проносились обрывки бредней вещуньи. Я хотя и считала их вздором, но не могла выгнать из мыслей. Я рвалась домой...
На завтра был решен мой побег. Ни одна душа не догадывалась о нем. Целые три недели готовилась я к нему. В маленьком узелочке были сложены лаваши и лобии, которые я ежедневно откладывала от обеда и незаметно уносила к себе. Мой маленький кинжал, остро отточенный мною на кухонной точилке, во время отлучки Барбале, тоже лежал под подушкой... Я уже сходила на кладбище проститься с могилками мамы и Юлико и поклясться еще раз моей неразрывной клятвой у праха деды.
Я выпустила на свободу Казбека, у которого за лето порядочно отросли крылья, и молодой орел улетел в горы. С бабушкой я была особенно добра последнее время: мне не хотелось оставлять по себе дурного впечатления.
Даже с ненавистной баронессой я была очень любезна, чем порадовала папу. Барбале, Родам, дурачок Андро, отчаянно грустивший со смерти своего молоденького княжича, Брагим, Михако и Анна - все не могли нахвалиться мною. Я была кротка, добра, предупредительна. К отцу только я не ласкалась... Я боялась, что если загляну в его малые, прекрасные глаза, - у меня уже не хватит силы его покинуть и я не в состоянии буду исполнить моего замысла, не решусь оставить его...
Все эти три недели я ежедневно уносилась с Шалым в предместья Гори, прощаясь с милыми, родными местами...
И вот день побега подошел.
Накануне, сидя в последний раз на спине Шалого, я невозможно горячила его, чтобы упиться до конца безумно-быстрой скачкой.
- Завтра, завтра, - твердила я, как во сне. - Завтра я уже не буду видеть тебя, мой розовый, мой благоухающий Гори... я буду далеко... Завтра, когда счастливая невеста войдет в дом моего отца, маленькая, злая княжна Нина будет уже за несколько десятков верст от дома! Прощай, Гори! Прощай, моя родина!.. Да, завтра меня здесь не будет. "Белая голубка заменит в гнезде черную орлицу, - вспомнила я предсказание Сарры. - Маленький орленок не может ужиться в одном гнезде с белой голубкой..." Как хорошо, как поэтично высказала Сарра свое пророчество!..
"Пророчество? - с ужасом поймала я себя на мысли, - пророчество - значит, Сарра говорила правду... Она ясновидящая!.. А горный коршун, а кровь... а девушки и тесная клетка? Что это? Помоги мне, Боже! Я ничего не понимаю!"
Почти бесчувственную снял меня с лошади отец, ожидавший у крыльца моего возвращения, и, прижав к груди, понес в дом.
- Нина, что так долго? Как ты нас испугала, дитя мое! Где была ты? - ласково журил он меня дорогой. - Что с тобой? Как ты побледнела!
- Ничего, папа, меня понес немного Шалый, - солгала я.
- Эти прогулки пора прекратить, - слышишь ли! Ты не будешь больше ездить на Шалом, пора приняться за серьезное учение, - строго проговорила бабушка, не удостоив меня даже взглядом.
- Да они и прекратятся, завтра же, - не без злорадства сказала я, дерзко взглянув на эту сухую, черствую, педантичную старуху.
- Что это у тебя, дитя? - спросил отец, указывая на узелок, который я, как сокровище, прижимала к груди.
- Это? - и я вспыхнула, как зарево, - это... маленький сюрприз тебе на завтра... к свадьбе... - солгала я еще раз невольно в этот вечер.
Бедный, милый отец! Если б он знал, что за свадебный подарок готовила ему его любимица-джаным! К счастью, людям не дано судьбою читать в мыслях друг друга.
Он ласково, счастливо улыбнулся мне...
Чай, выпитый мною в последний вечер в отцовском доме, показался мне горьким и невкусным. Я не дотронулась ни до ужина, ни до вина. Потом, ссылаясь на головную боль, я попросила позволения выйти из-за стола.
Бабушка сердито покосилась на меня, а отец встал встревоженный.
- Что с тобой, чеми потара сакварело, что с тобой? - спросил он, благословляя меня на сон грядущий и заглядывая в мои глаза.
- Ничего, папа, болит голова немного, устала и только! – возможно спокойнее отвечала я и, боясь разрыдаться у него на глазах, поспешила выйти.
Он догнал меня на дороге, поднял на руки и понес, шутливо убаюкивая, как это часто делал в детстве.
- Папа-радость! - могла я только выговорить и с силой прижалась к его груди. - Любишь ты меня?
- Люблю ли я тебя? - вскричал он, - тебя - мою малюточку, мою девочку, мою дочурку-джаным!.. Люблю ли я тебя? И ты можешь это спрашивать, злая крошка?
- Папа мой, - шепнула я, блаженно закрывая глазки, - если б я умерла... как мама и Юлико... ты бы много плакал? горько?
- О-о! - стоном вырвалось из его груди и он до боли крепко сжал меня руками.
Я видела при бледном свете месяца, как помертвело его лицо, и сердце мое сжалось.
- Что ты, папа, золото мое... ведь я жива, я около тебя... здесь, папа... и буду с тобою, хорошей, умницей... а ты посиди за это у меня на постельке и расскажи мне сказку о луче месяца... помнишь, как рассказывал, когда я была малюткой! - просила я, ласкаясь к нему.
- Да, да, - обрадовался он, - я расскажу тебе сказку, а ты лежи тихо, тихо... как мышка.
- Милый папа, - позвала я его, в одну минуту раздевшись и юркнув в постель, - я готова. Начинай свою сказку.
Он сел на краю кроватки и, играя моими черными, длинными косами, унаследованными мною от мамы, начал свою сказку...
Чудесная это была сказка! Луч месяца рассказывал в ней о своих странствиях - как он заглядывал на землю и людские жилища и что видел там: он был и в царском чертоге, и в землянке охотника, и в тюрьме, и в больнице... чудесная сказка, но я ее на этот раз вовсе не слушала. Я только ловила звуки милого голоса, и сердце мое замирало от сознания, что завтра я уже не услышу его, не увижу этого чудесного, доброго лица с гордыми прекрасными глазами и ласковым взглядом.
Я закрыла глаза, живо представляя себе его образ, чтобы убедиться - удастся ли мне это, когда я буду вдали от него.
- Ты спишь, моя крошка? - тихо спросил он.
Если б я ответила, то, наверное, разрыдалась бы: так нежен, так женственно-ласков был его вопрос. Я промолчала...
Тогда он наклонился надо мной и нежно и слабо коснулся губами моего лба.
- Спи, моя дочурка, спи, чеми потара сакварело, - произнес он свою любимую ласковую фразу.
Броситься к нему на грудь, обвиться руками вокруг его шеи, прижаться ответным поцелуем к его дорогим устам - вот что хотела я сделать. Но... не
сделала...
"Свадьба завтра... Белая голубка поселится в орлином гнезде, где маленькому орленку нет места... О, деда! я сдержу мою клятву!" – вихрем пронеслось в моих мыслях.
Он вышел, осторожно ступая, чтобы не разбудить меня, а я зарылась головою в подушки и рыдала глухо, неудержимо...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Еще лучи восхода не золотили Гори, когда я, в костюме сазандара Беко, вышла из дому с волынкой за плечами и узелком в руках.
Я долго перед уходом возилась с моими волосами: они никак не хотели укладываться под грязную баранью папаху. Резать мне их не хотелось. Волосы - гордость и богатство восточной девушки. Да и в ауле Бестуди засмеяли бы стриженую девочку. И я с трудом запихала их под шапку, радуясь, что не пришлось их резать.
Выйдя из дому, я обрывом спустилась к Куре, перешла мост и, взобравшись на гору с противоположного берега, оглянулась назад. Весь Гори был как на ладони. Вот наш дом, вот сад, вот старый густолиственный каштан под окном отца... старый каштан, посаженный еще при дедушке... Там за его ветвями спит он, мой папа, добрый, любимый... Он спит и не подозревает, что задумала его злая потара сакварела...
Бедный, дорогой папа, простишь ли ты свою джаным, свою голубку? Прости, добрый, прости, милый! прости, мой папа! я не могла поступить иначе... Прости и верь, что я люблю тебя много, сильно... Прощай и ты, моя родина... моя тихая, улыбающаяся Грузия... Я ухожу от тебя искать новую жизнь в суровых горах Дагестана... Прощай, родной, тихий, благоухающий, розовый Гори!..
Я оглянулась еще раз... еще и еще... потом зажмурилась и бегом кинулась по направлению гор.
Солнце вставало... Золотые лучи робко касались горных каменных гребней, густо поросших цепким виноградником... Долина Куры - самая бедная плодородием, но я любила ее, потому что здесь моя родина... Я любовалась ею
и ничего лучшего не хотела бы взамен... А между тем я уходила все дальше и дальше, смутно помня дорогу, по которой два с половиной месяца назад мы ехали в Дагестан. Но скоро пришлось изменить направление: мне было небезопасно идти по проезжему тракту. Далеко вокруг Гори знали богатого, именитого князя Джаваха и его черноглазую дочь. Поэтому я свернула в горы и углубилась в них, стараясь все же держаться направления почтового тракта. Изредка до меня доносились звуки колокольчика и топот лошадей. Потом все стихло... Должно быть, я сбилась с дороги... Мне хотелось есть; ноги мои, не привыкшие к ходьбе, болезненно ныли.
- Надо будет подождать, пока смеркнется, и пойти проситься переночевать в ауле, - решила я, доставая из мешка лаваши и принимаясь за еду.
Я сильно проголодалась и быстро уничтожала свои припасы.
Наконец, голод был утолен, но начиналась жажда. "Тут должна быть близко вода", - мелькнуло в моей голове.
Я слышала шум реки или потока и, бодро вскочив на ноги, стала пробираться в чащу.
Взобравшись на гору, я тихо ахнула. Из зеленого утеса бил родник. Высокая, стройная девушка в голубом бешмете, без шапочки, но с одной фатой, по-мингрельски накинутой поверх черных кос, наполняла водой свой глиняный
кувшин.
Увидя меня, она вскрикнула:
- Какой красавчик-сазандар! Откуда?
- Из Цылкан, - солгала я храбро.
- А идешь?
- Иду, куда глаза глядят, куда поведут меня мои песенки. Можно мне напиться, красавица?.. не знаю, как твое имя...
- Можно, - засмеялась она, - вода не моя, а Божья... Да как же ты один-то... ведь совсем молоденький сазандар... Поди и двенадцати нет?
- Четырнадцать, - еще раз солгала я, уже не краснея.
- Все же молоденький. Верно, мало тебя любит твоя деда, если отпускает одного.
- Моя деда в земле, - отвечала я печально. - Нет у меня деды... Я сирота... один на свете.
- Бедный маленький сазандар! У меня тоже нет матери, но у меня есть отец. Он держит духан* у аула. Он армянин. Знаешь ты духан армянина Аршака? Нет, не знаешь? Это отец мой... Пойдем со мною, миленький сазандар... Мы накормим тебя в нашем духане, а ты нам споешь за это свои песни. Я люблю песни, и гости в духане тоже будут их слушать и дадут тебе блестящие абазы... Пойдем, миленький сазандар.
______________
* Трактир, харчевня.

Ночь в горах не предвещала ничего доброго; а голос девушки был так нежен, и сама молоденькая армянка выглядела такой ласковой, что я согласилась на ее предложение.
- Как тебя зовут? - спрашивала она меня дорогой.
- Беко! - ответила я, не моргнув глазом.
- Ты знаешь много песен, Беко?
- Много знаю. К несчастью, моя волынка сломана и я не могу играть на ней, но мой голос чист и звучен, и я знаю много хороших песен.
- Ну, вот мы и пришли! - воскликнула моя новая покровительница.
Мы действительно стояли у дверей духана, из которого неслись шум и хохот гостей.
- Отец, - крикнула Като (так звали девушку), вводя меня в большую, заполненную клубами табачного дыма комнату, где запах бурдючного вина сливался с запахом сала и баранины, - я веду к тебе гостя.
Толстый армянин, с крючковатым носом и бегающими черными глазками, недружелюбным взором окинул меня и грубо крикнул:
- Зачем привела нищего песенника? Много их шляется! Духан не ночлежный дом.
- Но он сазандар, батюшка, - вступилась за меня Като, - он знает песни.
- Какое мне дело до твоего сазандара и до его песен! - грубо крикнул армянин, но тут гости, фигуры которых постепенно стали вырисовываться из
облаков дыма, вступились за меня.
- Почему бы и не попеть немножко маленькому сазандару... К тому же он тих, как курица, и выглядит девчонкой.
Гостей было несколько человек, они пили и курили; трое из них играли в углу в карты.
- Ну, ладно, оставайся, - разрешил хозяин, - и потешь господ.
В ту же минуту Като поставила передо мною блюдо дымящегося шашлыка. Я не ела ничего горячего со вчерашнего дня и поэтому приправленный прогорклым салом шашлык показался мне очень вкусным.
- Ну, а теперь пой, сазандар, - приказал содержатель духана, когда тарелка, поданная мне, опустела.
Я храбро вышла на середину комнаты и, взглянув на улыбающуюся Като, запела:
"В горной теснине приютился духан... В нем бойко торгует старый Аршак... У Аршака дочь красавица Като... У Като черные очи и доброе сердце. Ей жаль бедного сазандара, попавшегося на дороге. Она приводит его в духан и дает ему есть. Сазандар благодарит Като и желает ей доброго жениха. А гости в духане смотрят на Като и говорят: "Это добрая девушка. Взять ее к себе в дом - значит получить благо, потому что доброе сердце жены - величайшее богатство в доме Грузии"...
Я не знаю, каким образом случилось то, что песня слагалась в моих устах толково и гладко. Гости одобрительно кивали головами, старый Аршак подмигивал им на закрасневшуюся Като, а Като сквозь смех шептала:
- Ишь, что выдумал, пригоженький сазандар!
Ободренная успехом, я начала им ту песнь, которую слышала от деды о Черной розе, унесенной на чужбину:

Черная роза в расщелине скал
Выросла нежной весною,
Ветер апрельский цветочек ласкал,
Ночь поливала росою...
Роза цвела, ароматам своим
воздух родной насыщая...
Вдруг...

Мой голос оборвался на полуфразе... Под окном духана зазвенели подковы лошадей... Кто-то близко щелкнул нагайкой...
- Что же остановился, мальчуган? - Это новые гости, - успокаивали меня мои слушатели.
Это в самом деле были новые посетители.
Хозяин вышел на крыльцо. Минут с пять он поговорил с ними, потом снова вошел в комнату и сказал громко:
- Они ее не нашли!
- Кого? - вырвалось у меня помимо желания.
- Видишь ли, - начала Като: - один горийский генерал и князь разослал на поиски своих подначальных казаков. Дочка у него пропала, совсем молоденькая девочка. Боятся, не упала ли в Куру. Нигде следа нет. Не видал ли ее, пригоженький сазандар?
- Нет, не видал, - с дрожью в голосе произнесла я и подумала: "Бедный, бедный папа! сколько невольного горя я причинила тебе!.."
Оставаться дольше в духане, куда каждую минуту могли приехать наши казаки, было опасно. Поэтому я воспользовалась тем временем, когда хозяева вышли провожать гостей, прыгнула в окно и исчезла в темноте наступающей ночи...

Отредактировано eshmakuna (2009-12-17 15:49:25)

Глава XIII
Снова дома. Две клятвы

Луна пряталась и выходила снова, и снова пряталась за тучу, а Шалый все несся и несся вперед... Кругом, темнея, высились великаны-горы, точно призраки исполинских духов. Я скакала без мысли, без чувства... Голова моя не работала... Мне теперь не было ни страшно, ни жутко... Ужасное волнение сменилось полнейшим равнодушием... Сердце молчало... мозг тоже... Странная сонливость овладевала мной... Я уже начала склоняться к шее лошади, борясь последними силами с нежеланной дремотой, как вдруг совсем близко от меня прозвучали копыта коня.
- Погоня! - вихрем пронеслось в моем мозгу и я конвульсивно сжала ногами бока Шалого. Но погоня настигала... Вот она ближе... ближе... вот уже ясно слышится храп передовой лошади. Я зажмуриваю глаза. "Сейчас смерть... - реет в моей голове быстрая мысль... - Стоило Магоме спасать меня, для того чтобы судьба снова толкнула меня в холодные объятия смерти!"
- Ну, Шалый, ну, милый, скорее, скорее!.. - понукала и моего любимца, и он скакал так, как может только скакать волшебный конь в какой-нибудь сказке...
И все-таки не в его власти было спасти свою маленькую госпожу!.. Страшный всадник настигал меня!.. Его лошадь шла теперь вровень с моей. Он, я видела ясно, заглядывал на меня сбоку и вдруг, поравнявшись со мною, внезапно вскрикнул:
- Матушка! Княжна! Стойте, ведь свои же... Это я - Михако... Еле признал... Стойте!..
Вмиг все застлалось перед моими глазами розовым туманом. Будто ночь минула, будто солнечный свет одолел тьму... Я смеялась и рыдала, как безумная... Мне вторило далекое эхо гор: словно горные духи выказывали мне свое сочувствие.
Михако схватил поводья и остановил Шалого... Минута... и я уже была у него в седле... Нас окружали папины казаки, разосланные на поиски за мною... Я видела при свете месяца их загорелые радостные лица. Михако плакал от счастья вместе со мною... Потом, будучи не в силах одолеть подступившей дремоты, я обняла грубо солдатскую шею Михако и... заснула...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сон мой длился долго... Я слышала, однако, сквозь него, как мы ехали все быстрее и быстрее. Голова моя горела, как в огне, тело ныло... Я слышала, как мы выехали на берег, как шумела вода...
- Это Кура... - подсказывал мне сон, - значит, уже близко, значит, я уже скоро-скоро увижу папу!..
Вот мы поднимаемся в гору, вот опускаемся... еще... еще немного... и заскрипели ворота... забегали люди, что-то красное сверкнуло мне в глаза сквозь смежившиеся веки. Это огни... Слышны голоса, топот... Чей-то крик - не то отчаянный, не то радостный... Это Барбале, я узнаю ее голос... Потом кто-то торопливо бежит по аллее, и я слышу мучительно-вопрошающий, полный страдания голос:
- Где она? Жива ли?
Я делаю невероятное усилие и открываю глаза. Их почти ослепляет свет. Но все-таки я отлично вижу его. Он протягивает руки... Его лицо полно невыразимого счастья.
- Папа! - отчаянно кричу я и, рыдая, бьюсь на его груди.
- Дитя мое! дорогое мое дитя! - шепчет он между поцелуями и слезами и, предшествуемый людьми, несет меня в дом.
Он сам раздевает меня, не подпуская Барбале, кладет в постель и вдруг из груди его рвется не то стон, не то мольба, полная отчаяния:
- Скажи мне! поклянись мне, что никогда, никогда больше ты этого не
сделаешь!
Я только наклоняю голову в ответ, потому что слезы давят мне горло и не дают произнести слова.
- Нет, нет, - говорю я, наконец, - никогда, клянусь тебе дедой, отец, никогда!
Он видит глаза, красноречиво устремленные на портрет той, которую мы оба так любили, - на портрет моей дорогой матери - и вдруг, простерев к ней руки, он говорит глубоким, за душу хватающим голосом:
- А я клянусь тебе, Нина, что никогда другой деды не будет у тебя! Поняла ли ты меня, малютка?..
О, да, я поняла его, я поняла моего доброго, великодушного отца! Я поняла, что он догадался о причине моего бегства и решил искупить ее.
- А теперь расскажи мне все, - попросил он меня, - расскажи!
И я тотчас же исполнила желание моего дорогого. Все без утайки поведала я ему. Его глаза мрачно горели, когда дошла очередь до поступка Абрека.  - Ему не будет пощады, - проговорил он сквозь зубы и порывисто нежно обнял меня, как бы желая вознаградить этой лаской за все пережитые мною страхи.
- А Магома, папа! ведь если полиция поймает душманов, - они пощадят Магому?
- Ну, разумеется, дитя мое!.. Я сам буду хлопотать за твоего спасителя... А теперь усни... закрой свои глазки...
И ни одного упрека, ни одного, за все те мученья... которые я доставила ему. Сколько ласки, сколько любви, сколько нежности!.. О, мой отец, мой дорогой отец, мой любимый!.. Чем только искупить мне мою вину перед тобою, мой необдуманный поступок?.. И я бранила себя и целовала его руки, эти нежные руки, гладившие мои щеки, мокрые от детских, сладостных слез...
Я уснула в эту ночь примиренная, радостная, счастливая...

Отредактировано eshmakuna (2009-12-17 15:50:59)

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
В ИНСТИТУТЕ
Глава I

В каменной клетке. Неожиданные враги

Я никогда не забуду того, что обещала... Я постараюсь быть доброй и прилежной...
- Правда ли, Нина?
- Разве я лгала тебе когда-нибудь, отец?
- Прости, голубка... Пора...
- Пора...
Мы стояли в светло освещенной небольшой приемной института, куда отец сегодня привез меня впервые.
Мы были не одни. Высокая, седая женщина, казавшаяся мне настоящей королевой, присутствовала при нашем разговоре. Она стесняла нас. Я видела, что папе хотелось сказать мне еще много, но он молчал, потому что высокая женщина была тут, и отец не мог быть при ней тем чудесным, добрым и нежным, каким бывал в Гори.
- Итак, княгиня, - обратился он к начальнице, - я поручаю вам мое сокровище. Будьте снисходительны к ней... Это немного странный, но чрезвычайно чуткий ребенок... Она требует особенного ухода... Мы, южане, совсем иные люди, чем вы!
- Не беспокойтесь, князь, я лично позабочусь о вашей прелестной дочери, - произнесла высокая женщина и нежно погладила меня по щеке.
- Ну, пора!
Отец решительно поднялся с места, пристегнул шашку и крепко обнял меня. Я повисла у него на груди.
- До завтра, папа?
- До завтра, крошка... если княгиня позволит.
- О! - поторопилась успокоить его начальница, - для князя Джаваха наши двери открыты во всякое время!
Отец поклонился молча, еще раз поцеловал меня и, сказав: "До завтра", - быстро вышел из комнаты.
Я смотрела ему вслед - и сердце мое ныло... Я знала, что он приедет завтра, и послезавтра, и каждый день будет навещать меня, пока я не привыкну, но я расставалась с ним впервые среди чужой и новой обстановки.
Мой переезд от Тифлиса до Петербурга по железной дороге мало занимал меня. Вся душа моя рвалась назад, в пленительный Гори, в мое родное, покинутое гнездышко.

Около самого Петербурга я словно очнулась... Меня поразило серое, точно хмурящееся небо, на котором скупо светило северное солнце, и воздух без аромата роз и азалий, и чахлые деревья, и голые поля с пожелтевшею травою...
Когда я вышла из вагона, мое сердце забилось сильно, сильно... Серое небо плакало... Дождик моросил по крышам больших домов. Люди, в резиновых плащах, под зонтиками, показались мне скучными, некрасивыми - мне, привыкшей к ярким и живописным нарядам нашей страны...
Нас отвезли в лучшую гостиницу, где, несмотря на всю роскошь и удобство, я не могла уснуть от поминутного грохота колес под окнами.
Когда на следующий вечер папа отвез меня в институт и сдал на руки величественно-ласковой начальнице, я даже как будто чуть-чуть обрадовалась тому, что не буду видеть промозглого петербургского дня, не буду слышать грохота экипажей под окнами нашего номера... И я невольно высказала мои
мысли вслух...
- Ну, и отлично! - обрадовался, в свою очередь, отец. - Ты умная девочка и не будешь слишком скучать... Ведь учиться необходимо, дитя... да и потом - семь лет институтской жизни пролетят так быстро, что ты и не заметишь.
Семь лет!.. Боже мой, семь лет!.. Через семь лет мои черные косы дорастут до земли, и Шалый ослабеет от старости, а бедная Барбале, наверное, будет уже совсем седая!.. Семь лет!
- Пойдем, дитя мое, я познакомлю тебя с подругами, - прервала мои размышления начальница. - Ты увидишь, как тебе хорошо и весело будет расти и учиться с другими девочками.
Длинные коридоры потянулись передо мною. Всюду горели газовые рожки, ярко освещающие белые стены под мрамор, чисто отполированный паркетный пол и попадавшиеся мне по временам небольшие, в форменных зеленых платьях и белых передниках, фигурки институток. Они приседали перед начальницей робко и почтительно, опустив глаза, и спешили дальше.
Наконец, мы поднялись по широкой, застланной коврами лестнице и вступили в так называемый верхний коридор, где находились классы. Моя спутница вошла со мною в комнату, над дверью которой по черной доске было выведено крупным белым шрифтом: 7-й класс.
В тот же миг точно пчелиный рой оглушил меня своим жужжаньем. Но это продолжалось лишь секунду. Девочки, учившие вслух уроки, болтавшие и смеявшиеся с подругами, мигом смолкли при входе начальницы. Они все вскочили со своих мест и, приседая, приблизились к нам. Между ними находилась маленькая, толстенькая дама в синем платье.
- Дети! - торжественно произнесла княгиня и слегка выдвинула меня вперед, - вот вам новая подруга, княжна Нина Джаваха-оглы-Джамата. Полюбите ее. Она приехала с далекого Кавказа и скучает по своей родине. Постарайтесь развлечь и успокоить ее.
Затем, обращаясь ко мне, начальница прибавила с ободряющей улыбкой:
- Ну, вот видишь, крошка, сколько веселых маленьких девочек! Верь мне, тебе не будет с ними скучно.
Классная дама в синем форменном платье приблизилась ко мне и протянула руку.
- Guten Abend, mein Kind!* - сказала она.
______________
* Добрый вечер, дитя мое! (нем.)

Я говорила по-немецки и занималась этим языком последний год с моей учительницей, но все-таки я сконфузилась почему-то и смущенно смотрела в полненькое, добродушно-улыбающееся лицо классной дамы.
Maman - так называли институтки начальницу - еще раз взглянула на меня и ободряюще кивнула головою. Потом, не желая, вероятно, мешать началу моего знакомства с товарками, крепко меня поцеловала, перекрестила и вышла из класса. За нею последовала и классная дама.
Опять поднялся шум, визг, беснование. Толпа девочек окружила меня со всех сторон, смеясь и забрасывая вопросами: "Кто ты? откуда? кто твои родители?"
Одна из них, самая шаловливая, пригнула на скамейку и оттуда запищала пронзительным голоском:
- Новенькая, новенькая, новенькая!
Другой понравились мои косы, и она бесцеремонно потянула их к себе. Я невольно пошатнулась и села.
- Как тебя зовут? - подскочила ко мне бойкая девочка с шустрым личиком и во все стороны торчавшими вихрами.
- Нина, - отвечала я просто.
- Нина, слышите ли вы! вот так ответ! У тебя нет фамилии, что ли? Слышите, mesdames'очки, ее зовут Нина, и учителя будут ее называть "г-жа Нина"... ха, ха, ха!.. - расхохоталась девочка.
- Ха, ха, ха! - вторили ей остальные.
Я не понимала, что тут смешного в том, что мое имя Нина.
- Ну-с, г-жа Нина, - не унималась шалунья, - а отец твой кто?
- Мой отец, - не без гордости ответила я, - известный по всему Кавказу генерал. Его имя князь ага Джаваха-оглы-Джамата.
- Как? как? Повтори.
- Ага Джаваха-оглы-Джамата, - повторила я, не замечая насмешки, блеснувшей в бойких глазках девочки.
- Джамата-татата!.. Вот так фамилия! - отчаянно захохотала шалунья.
Ей вторили остальные.
Вся кровь бросилась мне в лицо... Как? они смеют издеваться над именем, прогремевшим от Алазани до самого аула Гуниба! Над именем, покрытым боевою славой! Геройским именем, отличенным самим русским царем!.. О, это было слишком!.. Точно крылья выросли за моей спиною и придали мне силу. Я гордо выпрямилась.
- Слушайте вы, глупые девочки, - едва владея собою, произнесла я запальчиво, - не смейте смеяться над тем, чего вы не поймете никогда... А если еще раз кто-нибудь из вас осмелится переврать умышленно хоть одну букву в моей фамилии, я тотчас же отправлюсь к начальнице и пожалуюсь на шалунью.
- Ах, ты... - взбеленилась на меня девочка с вихрами. - Фискалка!
- Что?.. - злобно наступила я на нее, не поняв незнакомого слова, но смутно чувствуя в нем какое-то оскорбление.
- Фискалка, - пискнула за нею вторая, третья, четвертая, и вся ватага расходившихся девочек запрыгала и заскакала вокруг меня.
- Фискалка!.. фискалка!.. злючка!.. злючка! фискалка!
Я зажала уши, чтоб ничего не слышать... Мое сердце болезненно ныло.
"Что я им сделала? - мучительно сверлило мой мозг, - за что они мучают и терзают меня? Неужели не найдется ни одной доброй души среди них, которая бы заступилась за меня?.."
Увы! - ни одной... Вокруг меня были только недружелюбные лица, сердитые возгласы и крики раздавались в группе.
Вдруг дверь отворилась, и вошла классная дама...
Пронзительный звонок возвестил час вечернего чая. Поднялся невообразимый шум, суматоха. Девочки торопливо становились в пары. Я же осталась, не двигаясь, на прежнем месте.
- Komm, mein Kind, her*, - услышала я оклик классной дамы и пошла на ее зов.
______________
* Пойди сюда, дитя мое (нем.).

- Вот твоя пара, иди с нею.
И она подвела меня к высокой девочке, недружелюбно поглядывавшей на меня из-под белобрысых бровей.
Пары двинулись... Я заметила, что воспитанницы идут под руку, и, нерешительно подвинувшись к моей соседке, протянула ей руку. Но она отскочила от меня как ужаленная и резко произнесла:
- Пожалуйста, не лезь... Я ненавижу фискалок.
Я поняла, что класс объявил мне войну. И мне стало невыразимо грустно.
- Новенькая!.. новенькая!.. - слышалось всюду между старшими и младшими классами, одинаково одетыми в зеленые камлотовые платья, белые передники и рукавчики наподобие трубочек, прикрепленных повыше локтя.
Столовая - большая, длинная комната, куда мы спустились по лестнице, - была уставлена двумя рядами столов, образующими широкий проход посредине.
Нам роздали кружки с коричневой жидкостью, очень мало похожей на чай, и порционные булки из невкусного пресного теста. Я не дотронулась ни до того, ни до другого.
- Ты татарка? - внезапно раздалось с дальнего конца стола, и та же бойкая девочка, изводившая меня в классе, не дождавшись моего ответа, насмешливо фыркнула в салфетку.
- Mesdam'oчки, - продолжала она сквозь смех, обращаясь к подругам, - она, наверное, татарка, а татарская религия запрещает есть свинину... Ты можешь радоваться, Иванова, - добавила она в сторону белокурой маленькой толстушки, - каждый раз, как будут подавать свиные котлеты, Джаваха отдаст тебе свою порцию.
Все девочки захихикали... Та, которую называли Ивановой, подняла голову и произнесла по адресу первой шалуньи:
- А ты будешь смотреть и облизываться.
- Больше тебе ничего не запрещено твоей религией? - вмешалась в разговор хорошенькая миниатюрная девочка, удивительно похожая на белокурых ангелов, изображаемых на картинках, - а то я очень люблю пирожные...
И опять смех, обидный, мучительный. Я решила молчать и завтра же упросить папу взять меня отсюда куда-нибудь в другое место, в другой институт.
После долгой вечерней молитвы мы поднялись в четвертый этаж и вошли в дортуар.
Длинная, как и столовая, комната с выстроенными рядами постелями, примыкающими изголовьями одна к другой, была освещена газовыми рожками.
Между кроватями было небольшое пространство, где помещались ночные шкапики и табуреты.
Fraulein Геринг, или Кис-Кис, как называли институтки классную даму, ласково указала мне мое место.
Судьба решительно восстала против меня: в головах моих помещалась постель злой девочки с ангельским личиком, а рядом со мною была постель шустрой Бельской - моего главного гонителя и врага.
Делать было нечего, и я твердо решила все стерпеть безропотно...
Между тем вокруг меня кишмя кишела жизнь. Сняв свои неуклюжие зеленые платья, воспитанницы очутились в коротеньких нижних юбочках и белых кофточках, а на голове их красовались смешные чепчики, похожие на колпачки гномов, странно старившие и безобразившие юные личики.
Я прошла вместе с другими в умывальную. Там было еще шумнее. Девочки, обнаженные до поясницы, мылись так усердно жесткими перчатками из люфы, что спины их напоминали цветом спелые помидоры.
- Душка, не брызгайся! - слышалось в одном конце умывальни.
- Кира Дергунова, одолжи твою губку, - неслось с другого конца.
Кира протягивала губку, выжимая ее по дороге как бы нечаянно на спину соседки... Крик... визг... беготня. В углу около комода с выдвинутою из него постелью для прислуги высокая, стройная, не по годам серьезная Варюша Чикунина, прозванная за свое пение Соловушкой, стоя, расчесывала свои длинные шелковистые косы и пела вполголоса:

Ах, ты, Русь моя,
Русь привольная...

Девочка с таким нежным голоском и мечтательными глазами не могла быть злою, по моему мнению, и потому я смело подошла к ней и спросила:
- Не знаете ли, за что меня здесь возненавидели?
Она внезапно оборвала песню и вскинула на меня удивленные глаза.
Я повторила вопрос.
Но в ту же минуту к нам подскочила рыженькая воспитанница с удивительно белым личиком и дерзко крикнула мне в лицо:
- Потому, что ты хотела на нас жаловаться, а мы ненавидим фискалок.
- Но если вы оскорбляете меня!.. Княжна Джаваха не прощает оскорблений, - надменно ответила я.
- Ха-ха-ха! - рассмеялась Краснушка, как называли подруги рыженькую девочку, - скажите, как важно!.. Княжна Джаваха! Да вы знаете ли, mesdam'очки, что на Кавказе у них все князья. У кого есть два барана – тот и князь.
- Тише, Запольская. И не стыдно тебе обижать новенькую, - вмешалась незаметно подошедшая Fraulein Геринг и тотчас же добавила, хлопнув в ладоши:
- Schlafen, Kinder, schlafen!*
______________
* Спать, дети, спать! (нем.)

Вся ватага девочек направилась в спальню. В умывальной остались я и певунья Чикунина. Она робко оглянулась кругом и, увидя, что мы одни, быстро заговорила:
- Вы не обращайте внимания на них, у нас принято "травить новеньких"... Глупые девочки, потом они отстанут, когда вы привыкнете...
- Я никогда не привыкну здесь, - с трудом сдерживая слезы, ответила я, - завтра же я попрошу папу взять меня отсюда и поместить в другой институт...
- И напрасно! - прервала меня Чикунина, быстро доплетая тяжелую косу, - напрасно!.. В другом институте повторится то же самое... нельзя же в третий поступать... да и там то же... Тут, по крайней мере, maman - дуся, а там, в остальных, Бог весть какая. Вот сестра мне пишет из N-ского института, чем их там кормят... ужас!..
- Ваша светлость, - неожиданно произнесла точно из-под земли выползшая Бельская, - Fraulein послала меня звать спать вашу светлость. Имею честь довести сие до сведения вашей светлости, - и она отвесила мне насмешливо-почтительный реверанс.
Я вспыхнула до корней волос.
- Это ничего, - успокаивала меня моя новая знакомая, - стерпите уж как-нибудь... а там они сами увидят свою глупость, сами придут к вам с повинной. И потом, видите ли, княжна, у вас... вы не рассердитесь на мою откровенность?
- Нет, нет, - поспешила я ответить.
- Видите ли, у вас такой вид, будто вы куда лучше и выше всех нас... Вы титулованная, богатая девочка, генеральская дочка... а мы все проще... Это и без того все видят и знают. Не надо подчеркивать, знаете... Ах да, я не умею говорить! вы меня, пожалуй, не поймете, обидитесь... – неожиданно оборвала она и вздохнула.
- Нет, нет, напротив, говорите, пожалуйста, - поспешила я ее успокоить.
- Ну вот... они и злятся... а вы бы попроще с ними...
- Schlafen, Kinder, schlafen! - еще раз окликнула нас Fraulein.
Как только мы вошли в спальню, девушка-служанка уменьшила свет в газовых рожках, и дортуар утонул в полумраке. Наступила тишина. Изредка только раздавался где-нибудь задавленный шепот, да с легким шумом передвигалась попавшаяся под руку табуретка. Поминутно то на одной, то на другой постели поднимались небольшие детские фигурки, укутанные до пояса в синие нанковые одеяла и, сложив на груди руки, набожно молились, кладя поклоны. Классная дама, тихо ступая, ходила по узким пространствам между рядами кроватей, "переулкам", как их называли в институте, и наконец, пожелав нам доброй ночи, исчезла за дверью своей комнаты, помещавшейся подле дортуара.
Лишь только затихли ее осторожные шаги, Бельская поднялась на локте со своей подушки и произнесла звонким шепотом на всю спальню:
- Тише, mesdam'очки, а то вы мешаете спать ее светлости, сиятельной княжне.
Девочки слабо фыркнули.
- Ее светлость княжна почивают, - тем же шепотом произнесла она снова.
- Оставь ты татарскую княжну, Белка, - подхватила со своего места рыженькая Запольская, - не мешай ей творить свой вечерний намаз. Когда я была в Мцхете...
"Она была в Мцхете! В Мцхете - древней столице родимой Грузии, в Мцхете, так близко расположенном от милого Гори, в самом сердце моей родины... Она была в Мцхете..." - вихрем пронеслось в моей голове.
Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я в один миг соскочила с постели, подбежала к кроватке Краснушки, взобралась на нее, как была, босая, в одной сорочке, и, усевшись в ногах девочки, спрашивала дрожащим от радостного волнения голосом:
- Вы были в Мцхете? Неужели вы были в Мцхете?
Мне казалось теперь, что я давно знаю и люблю эту рыженькую воспитанницу, так бессердечно трунившую надо мною всего несколько минут тому назад. Ведь она была в Мцхете, она видела мою родину, мое бирюзовое небо, мои изумрудные долины и высокие горы, подернутые розоватым туманом, далекие горы с седыми вершинами!..
Краснушка не разделяла, казалось, моего восторга. Она как будто даже испугалась меня и, чтобы скрыть свое смущение, расхохоталась громко на весь
дортуар не совсем, впрочем, естественным смехом.
- Mesdam'очки, светлейшая татарка рехнулась. Карр-раул!
Дверь соседней комнаты широко распахнулась. На пороге появилась Fraulein Геринг.
- Wer schreit so? Bist du, Запольская? Schande!* Завтра ты будешь наказана.
______________
* Кто это так кричит? Это ты, Запольская? Это стыд! (нем.)

Дверь захлопнулась снова... Краснокудрая девочка, пугливо юркнувшая под одеяло при появлении классной дамы, теперь снова высунула из-под него свою лисью головку и сердито проговорила мне:
- Все из-за вас... Убирайтесь, пожалуйста!
Я молча спрыгнула с ее постели и пошла к себе. Мне было стыдно и больно за то, что я не сумела скрыть моего порыва перед всеми этими злыми, безжалостными девчонками. Молча легла я в свою постель, зарылась в подушку
с глазами полными слез, и... тотчас же в моей памяти возникли дорогие картины...
Передо мною мелькнул Гори... наш дом, окруженный тенистым, благоухающим садом... тихо ропчущая Кура... Барбале, от которой всегда пахло свежим тестом и ореховым маслом... хорошенькая Бэлла... бабушка... Брагим... Магома... папа... А надо всем этим, надо всей моей чудесной кавказской природой, благоухающей и нежной, носился пленительный образ с печальными глазами и печальными песнями, - образ моей красавицы-деды...

Отредактировано eshmakuna (2009-12-17 15:47:51)

Глава III
Последнее прости. Обыск

Это была маленькая, совсем маленькая книжечка, с белыми, чистыми страницами, но если посмотреть на свет, то на белых чистых страницах обрисовывались смешные фигурки маленьких карикатурных человечков.
Лидочка Маркова, или Крошка, как ее называли в классе, владелица книжечки, привезла ее из-за границы и показывала всем с особенной гордостью эту изящную и интересную вещицу.
И вдруг книжечка пропала.
Еще на уроке monsieur Ротье Крошка пересылала ее к Вале Лер, которая не успела рассмотреть ее в перемену. После урока мы вышли в коридор, пока проветривались классы. Внезапно подбежала к группе седьмушек красная, как зарево, Крошка, заявляя всем, что ее книжечка исчезла.
Поднялся гвалт невообразимый... Я не могла как следует понять, на чем порешили девочки, потому что в эту минуту передо мной появился важный, внушительного вида институтский швейцар Петр.
- К папаше пожалуйте! Их сиятельство внизу дожидаются, - возвестил он мне.
Сломя голову, перепрыгивая через три ступеньки, я бросилась в приемную.
Уже больше недели прошло со дня моего поступления в институт, а папа все еще жил в Петербурге. Сегодня он пришел в последний раз. В этот же вечер он должен был пуститься в обратный путь.
Я бросилась в его объятия... Мы говорили тихо-тихо, точно боясь, что нас услышат.
- Папа, ненаглядный мой, дорогой, - шептала я, обнимая его шею, - я буду хорошо учиться, буду стараться, для того чтобы ты мог гордиться мною!
- Спасибо, деточка, спасибо, но только не надрывай своих силенок... А лето опять вместе, да?.. Что передать Шалому? - улыбнулся он сквозь застилавшие его глаза слезы.
Мой отец - рубака и воин, смело водивший полк на усмирение восставшего аула, - теперь плакал при расставании со своей маленькой девочкой горькими, тяжелыми слезами!
- Вот, Нина, - сказал он, снимая с груди своей маленький золотой медальон, - носи на память о твоем папе и о покойном деде.
И, не дав мне опомниться, он надел мне его на шейную цепочку, на которой уже висел образок святой Нины, этот медальон с портретами покойной мамы и моим собственным, на котором я была изображена в костюме маленького джигита.
Отец отдал мне самую дорогую, самую близкую сердцу вещь!..
Мы крепко обнялись...
- Передай Барбале, Михако... Шалому... да, даже Шалому, он должен понять... что я люблю их крепко, крепко и буду думать о них постоянно... – с возрастающим волнением говорила я.
Миг разлуки приближался... И вдруг внезапно выплыл в моей памяти мой безумный поступок с бегством... Мне хотелось еще раз услышать из уст моего отца, что он вполне простил сумасшедшую маленькую Нину, и я тихонько, на ушко шепнула ему об этом, еще раз прося у него прощения.
- О, моя детка! - мог только произнести он в ответ и обнял меня крепко последним прощальным объятием...
Он был уже в швейцарской, а я все еще стояла на одном месте, не в силах двинуться, ни пошевелиться, так глубоко было охватившее меня волнение. И только увидя генеральское пальто моего отца в руках швейцара, я словно очнулась от моего столбняка, опрометью бросилась к нему и застыла без слез, без стона на его груди.
Горе, разрывавшее мое сердце, было слишком сильно, чтобы вылиться слезами... Я точно окаменела...
Как сквозь сон почувствовала я на своем лбу его благословляющую руку, его поцелуи, смоченные слезами на моих щеках, и что-то точно сдавило клещами мою грудь и горло...
- До свиданья, Нинуша, до свиданья, крошка-джаным, до свиданья, чеми потара, сакварелла!
И, еще раз поцеловав меня, он стремительно направился к выходу. Я видела, как удалялась его статная фигура, как он оглядывался назад, весь бледный, с судорожно подергивающимися губами, и только молча с мольбою протянула к нему руки. Он тоже оглянулся и в ту же минуту был снова подле.
- Нет, я так не уеду! - стоном вырвалось из его груди. - Ну, радость, ну, малюточка, хочешь - едем со мною?
Хочу ли я! Он спрашивал хочу ли я?.. О, Боже всесильный! Я готова была крикнуть ему, рыдая: "Да, да, возьми меня, возьми отсюда, мой дорогой, мой любимый отец! Тут, в институте, ночь и темень, а там, в Гори, жизнь, свет и солнце!"
И я уже готова была просить его взять меня обратно в мой Гори, но внутренний голос, голос джаваховской крови, вовремя остановил меня: "Как! Нина - потомок славных кавказских героев - неужели ты не можешь найти в себе достаточно мужества, чтобы не опечалить отца? Стыдись, маленькая княжна, имеющая дерзость считать себя джигиткой!"
Этого было достаточно, чтобы придать мне мужества.
- Не грусти, папа, - вырвалось у меня твердо, как у взрослой, и, поцеловав его еще раз, я добавила, сделав над собой усилие, чтоб не разрыдаться:
- Лето не за горами! Скоро увидимся... И не заметим, как пройдет время!..
О, как трудно мне было походить на моих предков! Я поняла это, когда уже отца не было со мною... Как только тяжелая входная дверь захлопнулась за ним, я прижалась к высокой колонне и, зажав рот передником, разразилась глухими судорожными рыданьями...
Когда я, досыта наплакавшись, вошла в класс, меня поразило странное зрелище.
На классной доске висел маленький золотой крестик, очевидно, снятый с чьей-нибудь шеи, и девочки, став длинной шеренгой, подходили и целовали его по очереди.
- Видишь ли, Джаваха, - обратилась ко мне, при моем появлении, Валя Лер, прелестная голубоглазая и беленькая, как саксонская куколка, девочка.
- У Крошки пропала книжечка. Крошка не выносила книжечку из класса, значит, ее взял кто-нибудь из девочек. Стыд и позор всему классу! Между нами воровка! Этого никогда еще не было. Таня Петровская посоветовала нам целовать крест, чтобы узнать воровку. Воровка не посмеет подойти к кресту... Или ее оттолкнет от него... или вообще произойдет что-нибудь чудесное... Становись, Джаваха, в шеренгу, сзади Мили Корбиной, и целуй крест.
Мои мысли были еще там, в маленькой приемной, около отца. Последние слова прощанья звенели в моих ушах, и я едва слышала, что мне говорила Валя. Ей пришлось повторить.
С трудом наконец я поняла, чего от меня хотели: у кого-то пропала книжечка... подозревают каждую из нас... велят присягать...
Возмущенная и потрясенная до глубины души, я обратилась к классу:
- Я не знаю никакой книжки и не буду шутить священными предметами. Это богохульство!
- Но весь класс... - попробовала настаивать Лер.
- Мне нет дела до глупостей класса, - продолжала я гордо, - каждый отвечает сам за себя. Креста целовать я не стану, потому что это грешно делать по пустякам, да еще по ребяческой выдумке глупых девочек.
Едва я успела произнести эти слова, как все вокруг меня запищало, загалдело и зашумело.
- Как! она еще смеет отнекиваться, смеет идти против класса, когда весь класс решил! - слышался отовсюду несмолкаемый ропот.
Я презрительно пожала плечами и отошла в угол.
Девочки, вдоволь накричавшись и нашумевшись, снова принялись за прерванное занятие. Они подходили по очереди к золотому крестику и целовали его. Валя Лер, в качестве благородного свидетеля, серьезно и важно следила за выполнением присяги. Наконец, когда все уже приложились к кресту, она громко заявила на весь класс:
- Это неслыханная дерзость: воровка или подошла к кресту, или...
- Ну, а теперь все к своим партам, - скомандовала, прервав ее, Бельская, - и открывайте ящики. Если воровка не призналась, надо сделать обыск.
И вмиг все 40 девочек быстро кинулись к своим местам и подняли крышки пюпитров.
Я одна не двинулась с места.
- Джаваха, - дерзко крикнула мне Запольская, - или ты не слышала? Открой свой ящик.
Вся кровь бросилась мне в голову...
Открыть ящик, позволить обыскать себя, позволить заподозрить в... страшно подумать даже, а не только вымолвить это слово...
- Нет! я не позволю обыскивать мой ящик, - возразила я резким и громким, точно не своим голосом.
- Что? - недобро усмехнулась хорошенькая Лер, - ты и в этом идешь против класса? Но уже тут нет никакого богохульства! Не правда ли, mesdames?
- Нет, но все-таки я обыскивать себя не позволю, - твердо проговорила я.
- Mesdam'очки, слышите ли, что она говорит? - взвизгнула Крошка, молча следившая до сих пор за мною злыми, недружелюбными глазами. - Как же нам поступить теперь?
- Да что тут много разговаривать! Просто открыть ее пюпитр, - горячилась рыженькая Запольская.
Я вспыхнула и оглянулась кругом. Ни одного сочувствующего лица, ни одного ласкового взгляда!.. И это были дети, маленькие девочки, слетевшиеся сюда еще так недавно с разных концов России, прощавшиеся со своими родителями всего каких-нибудь два месяца тому назад так же нежно, как я только что прощалась с моим ненаглядным папой! Да неужели их детские сердечки успели так зачерстветь в этот короткий срок?..
Вот на последней парте сидит Варя Чикунина. Она что-то прилежно дописывает в свою тетрадку. Неужели и она против меня - она такая ласковая и кроткая... Вот в другом углу Миля Корбина - некрасивая, болезненная, мечтательная девочка. Эта смотрит на меня своими кроткими голубыми глазками, но в них я читаю скорее упрек, нежели сострадание. "Что тебе стоит открыть твой ящик и доказать, что они ошибаются?" - говорят эти кроткие голубые глазки. "Нет, - красноречиво отвечают мои глаза, - тысячу раз нет! - я не позволю обыскивать мой ящик!"
А девочки вокруг меня шумят и волнуются с каждой минутой все больше и больше.
- Бельская, - слышится мне голос Краснушки, - ступай открывать тируар Джавахи.
- Что?!
И в один миг я очутилась у моей парты и даже присела на край ее, чтобы ничья дерзкая рука не посмела поднять крышки.
Тогда из толпы выдвинулся мой враг - Бельская.
- Слушай, Джаваха, - спокойно, чуть-чуть примирительно произнесла она, - почему ты не хочешь позволить обыскать тебя?.. Ведь Додо, Корбина, Лер, Петровская - весь первый десяток наших лучших учениц, наши парфетки*, записанные на красной доске, позволили проделать это... а уж если они.
______________
* Парфетки - от parfait (фр.) - совершенные, безукоризненные. (Примеч.
сост.).

- Бельская, - перебила я ее, - в делах чести не может быть ни первых, ни последних учениц. Ты глупа, если не понимаешь этого... Княжна Джаваха никогда не позволит заподозрить себя в чем-либо нечестном...
- Если княжна Джаваха не позволит сейчас же открыть свой пюпитр, то, значит, мою книжку украла она!.. - услышала я резкий и неприятный голос, и ангельское личико Крошки, перекошенное злой гримаской, глянуло на меня снизу вверх.
Тируары, парты, кафедра, стены и потолок - все заплясало и запрыгало перед моими глазами. Девочки уплыли точно куда-то, в туман, далеко, далеко, и я увидела их уже где-то над моей головою... И в ту же минуту точно темная завеса заволокла мое зрение...

Отредактировано eshmakuna (2009-12-17 15:46:47)

Глава V

Преступление и наказание. Правило товарищества

По длинным доскам коридора.
Лишь девять пробьет на часах,
Наш Церни высокий несется,
Несется на длинных ногах.
Не гнутся высокие ноги,
На них сапоги не скрипят,
И молча в открытые веки
Сердитые очи глядят.

Краснушка даже языком прищелкнула от удовольствия и обвела класс торжествующими глазами.
- Браво, Запольская, браво! - раздалось со всех сторон, и девочки запрыгали и заскакали вокруг нашей маленькой классной поэтессы.
Дежурная дама, страдавшая флюсом, вышла полежать немного в своей комнате, и мы остались предоставленными самим себе.
- Милочки, да ведь она это у Лермонтова стащила, - внезапно запищала всюду поспевающая Бельская.
- Что ты врешь, Белка! - напустилась на нее обвиняемая.
- Ну, да... "Воздушный корабль"... "По синим волнам океана, - так начинается, - лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется, несется на всех парусах". А у тебя...
- Ну, да, я и не скрываю... Я за образец взяла... Даже и великие поэты так делали... А все-таки хорошо, и ты из зависти придираешься. Хорошо, ведь, mesdam'очки? - И она обвела класс сияющими глазами.
- Хорошо, Маруся, очень хорошо, - одобрили все. - Вот-то обозлится Церни!
Церни был наш учитель арифметики. Длинный и сухой, как палка, он поминутно злился и кричал. Его в институте прозвали "вампиром". Его уроки считались наказанием свыше. Страница журнала, посвященная математике, постоянно пестрела единицами, нулями и двойками. Больше десяти баллов он не ставил даже за самый удовлетворительный ответ.
- Хорошо, - говорил он, улыбаясь и обнаруживая при этом большие желтые зубы, - вы заслуживаете 10 баллов.
- Но почему же не 12, monsieur Церни? - расхрабрившись, приставала ободренная похвалой девочка.
- А потому, г-жа Муравьева, что только Господу Богу доступны все знания на первый балл, т.е. на 12. Мне, вашему покорному слуге, на 11, а уж вам, госпожа Муравьева, на 10.
- Ах, душки, - возмущалась Додо вполголоса, вернувшись на свое место, - вампир-то какой грешник! Самого Бога замешал в свою поганую арифметику!
Церни ненавидели всем классом и бесстрашно выказывали ему свою ненависть. А однажды после несправедливо поставленной Милочке Корбиной, тихонькой и прилежной девочке, двойки за не понятую ею задачу - его решили "травить".
В то время как на уроках других учителей на кафедре красовались красиво обернутые протечной бумагой мелки с красными, голубыми и розовыми бантиками, - на уроке Церни лежал небрежно брошенный обломок или, вернее, обгрызок мелка, едва умещавшийся в руках. В чернильнице постоянно плавали мухи, а перо клалось умышленно такое, что им едва-едва можно было расписаться в классном журнале.
Тане Покровской, обожавшей Церни (у Тани Покровской всегда все как-то выходило "не слава Богу", и ее признавали неудачницей), строго запретили "выручать вампира", и Таня, проплакав урок своего "душки-Цирющи", покорилась.
- Делайте с ним что хотите, mesdam'очки, но прекращать мое обожанье теперь, когда вы его решили травить, я считаю подлостью, - кротка заявила она.
- Ну, и обожай своего вампира, а мы все-таки его изведем вдребезги, - решила Запольская и тотчас же села за свое стихотворение...
Муза улыбнулась Марусе, и начало пародии на "Воздушный корабль" вышло довольно удачным.
Краснушка была не прочь продолжать в том же духе, но Муза заупрямилась, и девочка ограничилась только одним четверостишием, которое бойко подмахнула под стихотворением:

Единицы, двойки, тройки
Так и сыплет нам вампир,
Весь при этом злобой пышет,
Берегись, крещеный мир!

Было решено положить листочек со стихом на стол около чернильницы, как будто неумышленно позабытый. Каждая из девочек влезала на кафедру, чтобы убедиться в присутствии листка.
На этот раз, как бы золотя пилюлю, Церни положили мелок с красной оберткой и бантом. Даже приклеили на бант картинку с изображением улетающего в небо ангела.
- Это предсмертное удовольствие, - смеялись шалуньи, - ведь умирающим всегда делают что-нибудь приятное, а вампир наверное, прочтя стихи, лопнет со злости!
Тане Покровской кто-то предложил обвязать руку черной лентой, как бы в знак траура.
Таня дулась и сердилась, но идти против класса не посмела. Это было бы нарушением правила товарищества, что строго преследовалось институтскими законами дружбы. "Умри, а не выдай", - гласил этот закон, выдуманный детскими головками, то великодушными и разумными, то сумасбродными и фантазирующими сверх меры.
Я подошла последнею к кафедре. В этот день я была дежурною по классу и на моей обязанности лежало посмотреть, все ли необходимое приготовлено учителю.
Все было на месте, не исключая и злосчастного листка со стихотворением.
Едва успела я открыть чернильницу и вытащить из нее двух утопленниц-мух, как дверь широко распахнулась, и рыжий, длинный, сухой Церни влетел в класс.
Еле кивнув привставшим со своих мест девочкам, он взобрался на кафедру и готовился уже приступить к вызову учениц, как вдруг взор его упал на злополучный листок. Осторожно, худыми, кривыми пальцами, словно это была редкостная драгоценность, Церни взял его и, приблизив к самому носу, начал читать - о ужас! - вслух...
По мере чтения, лицо его, из землисто-серого, становилось багрово-красным. Покраснел его высокий, значительно увеличенный лысиною лоб, его бесконечный, "до завтрашнего утра", как говорили институтки, нос и шея, в которую с остервенением упирались тугие белые воротнички крахмальной сорочки.

Злобой бешеною пышет.
Берегись, крещеный мир!

удивительно отчетливо и чисто произнес он заключительные строки и отложил
листок.
Гробовая тишина наступила в комнате. Слышно было, казалось, как пролетела муха... Церни откинулся на спинку стула и злобно-торжествующими глазами обводил класс... И каждой из нас стало неловко, в каждой из юных головок не могла не мелькнуть мысль: "Уж не слишком ли далеко зашла наша шутка?"
Протянулась минута, показавшаяся нам вечностью. Молчал класс, молчал Церни. Злополучный листок снова красовался в его руках. "Уж разразился бы скорее, - томительно выстукивали наши сердца, - все равно - помилования не жди, так уж скорее бы! У-у! вампир противный".
Но он не разразился, против ожидания, а, наоборот, сладчайшим голосом обратился к классу:
- Не правда ли, остроумное произведение, mesdames? Горю нетерпением познакомиться с именем талантливого автора. Надеюсь, он не замедлит назваться.
Но все молчали... Это была жуткая тишина, от которой становилось горько во рту и больно-больно ныло под ложечкой.
- Ну-с, если сам автор не желает назваться и прячется за спины подруг, - так же неумолимо-спокойно продолжал Церни, - то, делать нечего, приступим к допросу. Кстати, входя в класс, я кое-что заметил. Надеюсь, у виновной хватит достаточно смелости не отпираться?
Что это? Злые и холодные глаза вампира уставились на меня с неподражаемым выражением скрытой насмешки... Неприятно и неловко становилось от этого взгляда.
"Что ему надо? - мучительно сверлило мой мозг. - Что он смотрит?"
Снова тишина воцарилась в классе... Снова противный, слащавый голос прозвучал нежнейшими нотами:
- Не будете ли любезны назваться сами? - И снова выпуклые, гневные глаза неопределенно-водянистого цвета остановились на мне.
Я почувствовала, как вся кровь то приливала, то отливала в моем лице, как вдруг похолодели мои дрожащие пальцы, и я уже не могла отвести взгляда от злых и пронизывающих меня насквозь глаз учителя.
И вдруг случилось то, чего никто из нас не ожидал: Таня Покровская вскочила со своей парты и, молитвенно сложив руки, прокричала на весь класс, давясь тщетно сдерживаемыми слезами:
- Monsieur Церни, миленький, ей-Богу, мы не нарочно...
Учитель нахмурился. Я видела, как побелел кончик его длинного носа, а глаза стали еще злее, выпуклее и бесцветнее.
- Госпожа Покровская, успокойтесь, - холодно-сдержанно произнес он и пристально посмотрел на забывшуюся и сконфуженную девочку, - нарочно или нечаянно сделано это, мне все равно. Я желаю знать, кто это сделал?
- Господи! миленьким назвала - ничего не помогает, - сокрушенно произнесла бедная Таня и прибавила громким шепотом, так, чтобы слышали соседки:
- Аспид бесчувственный, не хочу обожать его больше... Вампир!
Никто из нас, однако, не обратил внимания на ее слова. Нервы наши были напряжены донельзя. Многие девочки искренно раскаивались теперь в своем поступке. Всем было не по себе.
А Церни все еще смотрел на меня, чуть не доводя меня до слез этим немигающим, пристальным взглядом.
- Итак, виновная упорно не желает сознаться? - еще раз услышали мы его неприятный, звенящий голос.
Новое гробовое молчание воцарилось в классе.
- Я жду.
После новой паузы он неожиданно вытянулся на кафедре во весь свой громадный рост и, подойдя к моей парте, неожиданно произнес невыносимо противным голосом:
- Княжна Джаваха, это сделали вы!
Я вздрогнула и подняла на него вопрошающий взгляд. Обвинение было слишком неожиданно и нелепо, чтобы я могла им оскорбиться.
- Это сделали вы! - еще раз невозмутимо произнес Церни, - я видел, как вы положили листок около чернильницы, когда я входил в класс.
И, нервно вздрагивая от волнения или злости, он большими шагами вернулся на кафедру.
- Я требую, чтобы вы признались в поступке сами, - продолжал он уже оттуда, - и потому спрашиваю вас еще раз: вы ли, княжна Джаваха, положили на кафедру стихи?
Я оглянулась... Бледные, встревоженные личики с молящим выражением смотрели на меня.
- Не выдай Запольскую, не выдай Краснушку, - казалось, говорили они.
Я сама знала, что Запольской не простят такого проступка: она худшая по арифметике; Церни и без того ее ненавидит, да и по шалостям она на замечании у начальства.
И я поняла их, эти взволнованные, испуганные лица моих недавних врагов. Поняла и... решилась.
Поднявшись со своего места, я твердо и внятно проговорила:
- Monsieur Церни, простите. Это сделала я.
- А! - как-то жалобно вырвалось у него, точно он пожалел, что не ошибся в своем предположении; но тотчас же, как бы спохватившись, добавил:
- Я очень доволен, что вы сознались. Раскаяние должно послужить вам наказанием. Что касается меня, то я не хочу заниматься с девочками, у которых нет сердца. Завтра же меня здесь не будет.
И сказав это каким-то новым, опечаленным и размягченным голосом, он поспешно сошел с кафедры и исчез за дверью.
Класс дружно ахнул.
Не знаю почему, но последние слова ненавистного вампира больно ущипнули меня за сердце. "Может быть, - мелькнуло у меня в мыслях, - бросив уроки в институте, он должен будет бедствовать... может быть, у него больная жена... много детей, которые его любят и ценят и для которых он не злой вампир-учитель, а добрый, любимый папа. И для этих детей, вследствие его ухода из института, наступит нужда, может быть, нищета... голод". И чего еще только не представляло мое пылкое, удивительно послушное воображение!.. Какие только раздирающие душу картины не представлялись моим мысленным взорам!..
Не вполне сознавая, что делаю, я опрометью бросилась из класса.
Церни невозмутимо шагал по коридору своими длинными ногами, и я едва успела настичь его у дверей учительской.
- Monsieur Церни, - прошептала я, краснея, - monsieur Церни, пожалуйста, не уходите от нас! ради Христа!
Он насмешливо пробормотал сквозь зубы:
- Запоздалое раскаяние, г-жа Джаваха. Впрочем, лучше поздно, чем никогда.
- Ах, нет! ах, нет, monsieur Церни... - не помня, что говорю, лепетала я, - не уходите... Зачем бросать место из-за глупой выходки глупых девочек... Простите меня, monsieur Церни... Это было в первый и последний раз. Право же... это такая мука, такая мука... - и, совсем забывшись в моем порыве, я закрыла лицо руками и громко застонала.
Когда, отняв руки, я взглянула на Церни, то не узнала его преобразившегося лица: до этой минуты злые и насмешливые глаза его страшно засветились непривычной лаской, от которой все лицо перестало казаться сухим и жестким.
- Госпожа Джаваха! - несколько торжественно произнес он, - я вас прощаю... Ступайте объявить классу, что я и вас и всех их прощаю от души...
- Ax, monsieur Церни, - порывисто вырвалось у меня, - какой вы великодушный, милый! - и быстрее стрелы я помчалась назад по коридору обратно в класс.
Там все по-прежнему сидели на своих местах. Только Краснушка - виновница печального случая - и еще две девочки стояли у доски. Краснушка дописывала на ней белыми, крупными буквами последнюю строчку.
Надпись гласила:
"Княжна Ниночка Джаваха! Мы решили сказать тебе всем классом – ты душка. Ты лучше и честнее и великодушнее нас всех. Мы очень извиняемся перед тобою за все причиненное нами тебе зло. Ты отплатила за него добром, ты показала, насколько ты лучше нас. Мы тебя очень, очень любим теперь и еще раз просим прощения. Княжна Ниночка Джаваха, душка, прелесть, простишь ли ты нас?"
После слова "нас" стояло десять вопросительных и столько же восклицательных знаков.
Могла ли я не простить их, когда кругом улыбались детские дружеские личики, когда четыре десятка рук потянулись ко мне с пожатием и столько же детских ротиков - с сердечным, дружеским поцелуем. Я засмеялась тихо и радостно, быстро схватила мел и подписала внизу такими же крупными каракулями:
"Да, да, прощаю, забываю и люблю вас также всех ужасно!"
И потом, внезапно вспомнив только что происшедшее, подмахнула ниже: "И Церни простил: он остается".
В ту же минуту дружное "ура!" вырвалось из груди сорока девочек.
Соседняя дверь отворилась, и в нее просунулась седая голова классной дамы соседних с нами шестых.
- Вы с ума сошли, mesdames! рядом уроки, а вы кричите, как кадеты, - прошипела она. - Я пожалуюсь m-lle Арно.
Мы, действительно, сошли с ума. Мы целовались и смеялись, и снова целовались... Вся эта маленькая толпа жила в эту минуту одной жизнью, одним сердцем, одними мыслями. И я была центром ее, ее радостью и гордостью!
Преграда рушилась... Я нашла мою новую семью.

Отредактировано eshmakuna (2009-12-17 15:45:43)

Глава VII
Принцесса Горийская показывает чудеса храбрости

Гнилая петербургская осень по-прежнему висела над столицей, по-прежнему серело небо без малейшей солнечной улыбки, по-прежнему кончались одни уроки и начинались другие, по-прежнему фея Ирэн, всегда спокойная, ровная, улыбалась мне при встречах, а между тем точно новая песенка звенела в воздухе, веселая весенняя песенка, и песенка эта начиналась и кончалась одною и тою же фразой: "С тобою Люда! твой друг Люда! Твоя галочка-Люда!"
Я назвала ее галочкой потому, что она, по-моему, на нее походила, такая смешная, черненькая, маленькая, с такими круглыми птичьими глазками.
Ее все полюбили, потому что нельзя было ее не любить, - такая она была славная, милая. Но я ее любила больше всех. И она мне платила тем же. Одним словом, мы стали друзьями на всю жизнь.
Когда ей было тяжело, я уже видела это по ее говорящим глазкам, в которых читала, как в открытой книге.  Она привязалась ко мне трогательной детской привязанностью, не отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на все моими глазами.
- Как скажет Нина... как пожелает Нина... - только и слышали от нее.
И никто над нею не смеялся, потому что никому и в голову не приходило смутить покой этого кроткого, чудного ребенка. И потом ее охраняла я, а меня уважали и чуточку побаивались в классе.
Одна только Крошка временами задевала Люду.
- Власовская, где же твой командир? - кричала она, завидя одиноко идущую откуда-нибудь девочку.
Я узнавала стороной проделки Марковой, но прекратить их была бессильна. Только наша глухая вражда увеличивалась с каждым днем все больше и больше.
Люда приехала из Малороссии. Она обожала всю Полтаву, с ее белыми домиками и вишневыми садами. Там, вблизи этого города, у них был хутор. Отца у нее не было. Он был героем последней турецкой кампании и умер как герой, с неприятельским знаменем в руках на обломках взятого редута. Свою мать, еще очень молодую, она горячо любила.
- Мамуся-кохана, гарная мама, - постоянно щебетала она и вся дрожала от радости при получении писем с далекой родины.
У нее был еще брат Вася, и все трое они жили безвыездно со смерти отца в их маленьком именьице.
Все это рассказывала мне Люда, после спуска газа, в длинные осенние вечера, лежа в соседней со мною жесткой институтской постельке. Не желая оставаться в долгу, я тоже рассказывала ей о себе, о доме. Но о тех страшных приключениях, которые встречались в моей жизни, я умолчала. Я не хотела пугать Люду - робкую и болезненно-впечатлительную по природе.
Довольно было с нее и тех рассказов, которые с таким восторгом слушались институтками в вечерний поздний час, когда классная дама, поверившая в наш притворный храп, уходила на покой в свою комнату. Тут-то начинались настоящие ужасы. Киpa Дергунова отличалась особенным мастерством рассказывать "страсти", и при этом рассказывала она "особенным" способом: таращила глаза, размахивала руками и повествовала загробным голосом о том, что наш институт когда-то был женским монастырем, что на садовой площадке отрыли скелет и кости, а в селюльках, или музыкальных комнатах, где институтки проходили свои музыкальные упражнения, бродят тени умерших монахинь, и чьи-то мохнатые зеленые руки перебирают клавиши.
- Ай-ай, - прерывала какая-нибудь из более робких слушательниц расходившуюся рассказчицу, - пожалуйста, молчи, а то я закричу от страха.
- Ах, какая же ты дрянь, душка! - сердилась возмущенная Кира, - сама же просила рассказывать...
- Да я просила "без глаз", - оправдывалась перетрусившая девочка, - а ты и глаза страшные делаешь, и басишь ужасно...
- Без глаз и без баса не то! - авторитетно заявляла Кира и окончательно разражалась гневом. - Нечего было просить - убирайся, пожалуйста!
Рассказ прерывался. Начиналась ссора. А на следующий вечер та же история. Девочки забирались с ногами на постель Киры, и она еще больше изловчалась в своих фантастических повествованиях.
Временами я взглядывала на Люду. Ее ротик открывался, глаза расширялись ужасом, но она жадно слушала, боясь проронить хоть одно слово.
Как-то за обедом серьезная Додо сказала, что ей привелось встретить лунатика. Девочки, жадные до всего таинственного, обрадовались новому предмету разговора.
- Какой лунатик? где ты его встретила? чем это кончилось?.. - набросились они на Додо, но, к большому разочарованию любопытных, девочка могла только сказать, что "он" был во всем белом, что шел, растопырив руки, что глаза у него были открыты и смотрели так страшно, так страшно, что она, Додо, чуть не упала в обморок.
- А что всего ужаснее, душки, - добавила Додо, заставив вздрогнуть сидевшую рядом с нею Люду, - Феня говорит, что тоже видела лунатика на церковной паперти.
- Ну, милая, и ты и твоя Феня врете! - рассердилась я, видя, как зрачки Люды расширились от ужаса и вся она лихорадочными глазами впилась в рассказчицу.
- Ну, у тебя все врут! а пойди-ка на паперть и сама увидишь, - недовольно заявила Кира.
- Mesdam'очки, на паперти по ночам духи поют, - неожиданно вмешалась в разговор Краснушка, - стра-а-шно!
- Трусихам все страшно! - насмешливо улыбнулась я.
- А тебе не страшно?
- Нет.
- И пошла бы...
- Пойду.
- Что?! - и девочки даже привскочили на своих местах.
- И пойду! - еще упрямее возразила я, - пойду, чтоб доказать вам, что вы все это сочиняете.
В ту же минуту Люда незаметно толкнула меня под локоть. Я повела на нее недовольными глазами.
- Что тебе?
- Ниночка, не ходи! - шепнула она мне тихо.
- Ах, оставь, пожалуйста, чего ты боишься? Пойду, разумеется, и докажу всем вам, что никакого лунатика, ни духов нет на паперти.
- Ну, и отлично! - крикнула на весь стол Иванова, - пусть Джаваха идет сражаться с лунатиками, черной монахиней, с кем хочет. Только, светлейшая принцесса, не забудьте оставить нам ваше завещание.
- Непременно, - поспешила я ответить, - для тебя и для Крошки: тебе я завещаю мой завтрашний обед, а Крошке - все мои старые тетради, чтобы она продала их и купила себе на вырученные деньги какой-нибудь талисман от злости.
Девочки фыркнули. Маркова и Иванова презрительно улыбнулись, и разговор перешел на другую тему.
По возвращении в класс из столовой Люда робко подошла ко мне и тихо прошептала:
- Ниночка, если не ради меня, то ради Ирочки не ходи на паперть.
- Вздор, - отвечала я, - вот ради Ирочки-то я и пойду туда. Ведь я ничего еще не сделала, чтобы доказать ей, что я ничего не боюсь, и заслужить ее любовь. Ну, вот пусть это и будет моим подвигом во имя ее. И ты не мешай мне, пожалуйста, Люда!
Наступил вечер. Нас отвели в дортуар и до спуска газа предоставили самим себе. Девочки, очевидно, забывшие о моем решении идти на паперть, разбившись на группы, разговаривали между собой. Только маленькая Люда ежеминутно устремляла на меня свои вопрошающие глазки.
Лишь только дежурная Fraulein Генинг скрылась за дверью, я быстро вскочила и начала одеваться.
- Куда? - испуганно шепнула приподнявшаяся на локте Люда.
Я не ответила, сделав вид, что не слышала ее слов, и бесшумно выскользнула из дортуара.
Длинный полуосвещенный коридор, тянувшийся вплоть до церковной паперти, невольно пугал одним своим безмолвием. Только неопределенный, едва уловимый шум газа нарушал его могильную тишину. Робко скользила я вдоль стены по направлению к церкви.
Вот уже темная церковная площадка, словно сияющая черная пропасть, неприятно выглянула на меня сквозь стеклянные двери.
"Точно глаза чудовища", - подсказало мне мое встревоженное воображение, когда при свете тускло горевших газовых рожков я увидела выступившие светлыми полосками дверные стекла.
Однако я храбро взялась за ручку. Тяжелая дверь растворилась с легким скрипом. На паперти было совсем темно. Ощупью отыскала я скамейку, на которой в дни церковной службы отдыхали воспитанницы, и села. Прямо против меня были церковные двери, направо - коридор младшей половины, налево - старшей. Отдаленные газовые рожки чуть мерцали, роняя слабый свет на двери, но вся площадка и широкая лестница тонули во мраке.
"Ну, где же лунатик, - храбрилась я, оглядываясь во все стороны, - все это одна выдумка глупых девочек..."
Я не досказала и вздрогнула... Раздался глухой и тяжелый звук... Один... второй... третий. Это пробило двенадцать на нижней площадке... И снова тишина - жуткая... страшная...
Мне стало холодно... Я уже поднялась и направилась было к коридорной двери обратно, как вдруг случайно оглянулась и... ужас сковал мои члены... Прямо на меня надвигалась высокая белая фигура. Тихо, медленно ступала она по паперти... Вот она ближе, ближе... Холодный пот выступил у меня на лбу... ноги подкашивались, но я сделала невероятное усилие и бросилась вперед, протягивая руки к белой фигуре.
В тот же миг три раздирающие душу крика огласили своды мирно спавшего института... Кричал белый лунатик, кричал кто-то еще, спрятавшийся в углу за стеклянной дверью, кричала я, зараженная ужасом.
Не помня себя, я бросилась назад по коридору, пулей влетела в дортуар, сильно хлопнув дверью, и, бросившись с постель, зарылась в подушки.
Поднялся плач, суматоха... Осветили дортуар, прибежали девушки, спавшие в умывальной.  Захлебываясь от волнения, я посылала их на паперть - спасать от лунатика его жертву.
Fraulein Генинг, ничего не понимавшая из того, что случилось, помчалась со свечой на паперть в сопровождении служанок. Через несколько минут они вернулись, неся на руках бесчувственную Люду; с ними была еще третья девушка в длинном белом "собственном" платье. Она приехала в этот вечер из гостей и пробиралась на ночлег в то время, когда я дежурила на паперти. Я была уничтожена... Девушка в белом и оказалась тем страшным лунатиком, который так испугал меня. Мне было обидно, совестно, неловко...
На вопросы доброй Кис-Кис я не могла не отвечать правды. А правда была так смешна и нелепа, что я едва собралась с духом рассказать ей.
Я злилась... Злилась больше всего на Люду, сделавшую мое положение таким смешным и некрасивым. И кто ее просил идти за мною, прятаться за дверью, защищать меня от несуществующих призраков? Зачем? зачем?
Взволнованная, пристыженная, я быстро разделась и легла в постель.
Сквозь полузакрытые веки я видела, как привели в чувство до смерти напуганную Люду, видела, как ее уложили в кровать и как, по уходе фрейлен, бледная, измученная, она приподнялась немного и тихо шепнула:
- Ты спишь, Нина?
Но я молчала... Маленький злой бесенок, засевший во мне, не давал мне покоя. Я злилась на всех, на класс, на ни в чем не повинную девушку, на себя, на Люду.
Долгий сон не успокоил меня.
- Ага, струсила! - услышала я первое слово разбудившей меня насмешливым смехом Мани Ивановой.
- Принцесса Горийская испугалась дортуарной девушки! - вторила ей Крошка.
Защищаться я не пожелала и только метнула в сторону Люды злыми глазами.
"Вот что ты наделала, - красноречиво докладывал мой рассерженный взгляд - в какое милое положение поставила меня! Всеми этими неприятностями я обязана только тебе одной!"
Она посмотрела на меня полными слез глазами, но на этот раз ее затуманенный печальный взгляд не разжалобил, а окончательно вывел меня из себя.
- Ах, не хнычь, пожалуйста! Напортит, а потом реветь! - крикнула я и вышла из дортуара, сильно хлопнув дверью.
Она, однако, еще раз попыталась подойти ко мне в коридоре. Но и тут я вторично оттолкнула бедняжку.
Грустно, опустив кудрявую головку, поплелась она в спальню, а я еще долго дулась, стоя у окна в коридоре. Даже Ирочка, подошедшая ко мне (она дежурила за больную классную даму в дортуаре пятых), не усмирила водворившегося в мою душу беса.
- Что это, Нина, с вами? Вы как будто расстроены? - спросила она обычным ей покровительственным тоном.
- Оставьте меня, все оставьте! - капризно твердила я, кусая губы и избегая ее взгляда.
- В самом деле, вас следует оставить, Нина: вы становитесь ужасно несносной, - строго произнесла Ирэн, очевидно, обиженная моим резким ответом.
- Ну, и слава Богу, - совсем уже нелепо, по-детски пробормотала я и, передернув плечами, побежала в спальню, желая спрятаться и остаться наедине с моим маленьким горем.
Каково же было мое изумление и негодование, когда я увидела мою Люду, моего единственного первого друга, между Маней Ивановой и торжествующей Крошкой - моими злейшими врагами!.. Я сразу поняла, что они воспользовались нашею ссорою с Людою, чтобы, назло мне, привлечь ее к себе и сделать ее подругою, товаркою. Их я поняла, но Люда, Люда, как она согласилась подружиться с ними?.. Неужели она не догадалась, сколько обиды и горечи нанесла этим поступком моему и без того измученному сердцу? А я так любила ее!..
Я была возмущена до глубины души, возмущена и против Ивановой, и против Марковой, и против Власовской - против всех, всех. Я не помню, что я крикнула им, но, вероятно, что-нибудь обидное, потому что Власовская испуганно заморгала своими вишневыми глазами, а ангельское личико Марковой исказилось злой гримаской.
Месть Крошки удалась на славу! Отняв от меня моего друга, она лишала меня последнего солнечного луча, последней радости в холодных, негостеприимных институтских стенах.

Отредактировано eshmakuna (2009-12-17 15:34:31)