«Вероятно, у каждого человека есть на земле тайное и любимое пространство, которое он редко навещает, но помнит всегда и часто видит во сне. Человек живет дома, на родине, там, где ему следует жить; занимается своим делом, устает, и ночью, перед тем, как заснуть, улыбается в темноте и думает: "Сейчас это невозможно, но когда-нибудь я снова поеду туда..."Так я думаю о Грузии, и по ночам мне снится грузинская речь. Соблазн чужого и милого языка так увлекает, так дразнит немые губы, но как примирить в славянской гортани бурное несогласие согласных звуков и издать тот глубокий клекот, который все нарастает в горле, пока не станет пением...»

«Сакартвело,—благосклонно взираешь, внимаешь, уезжаешь и понимаешь, что, уехав, ты остался навсегда в капкане нежности к ее говору, говорению, приговариванью, к ее чужому, родимому языку, загромоздившему твою гортань горой, громом, горечью, виноградной гроздью огромного, упоительного звука. Так и будешь всю жизнь горевать по нему, по его недостижимости для твоих губ и горла ...»
Белла Ахмадулина

О, Грузия! Нам слезы вытирая,
Ты русской музы колыбель вторая,
О Грузии забыв неосторожно,
В России быть поэтом невозможно.
Е.Евтушенко

Грузинсмкая проза
ЯКОВ ЦУРТАВЕЛИ
(V-век)

Перевод К.Кекелидзе

МУЧЕНИЧЕСТВО ШУШАНИКИ

Теперь же я расскажу вам правдиво о кончине святой и блаженной Шушаники.
I. И было в восьмой год царя персидского 1 Ко двору царскому 2 направился питиахш Варскен, сын Аршуши. Так как вначале он был христианином и был рожден от родителей христиан, женой его была дочь армянского военачальника Вардана, о которой пишу вам это. Отеческое ее имя было Вардан 3, а ласкательное—Шушаника. Со дней младенчества своего она была богобоязненна, как мы говорили. Она постоянно размышляла о нечестивом образе жизни своего мужа и просила всех молиться за него, чтобы бог обратил его от неразумия к разумению Христа.
Кто бы мог сказать, как этот нечестивый, трижды жалький и совершенно обреченный Варскен отверг спасительную надежду Христову! Или кто не восплачет о нем, ибо он не изведал ни бедствий, ни страха, ни меча, ни узничества за Христа!

Когда он предстал перед царем персидским, не для восприятия чести, а чтобы принести себя в жертву тому царю через отречение от истинного бога, и поклонился огню, [тогда] он всецело отказался от Христа. А чтобы угодить царю, прежалкий сей выпрашивал у него жену себе и говорил ему так: «А ту прирожденную жену и детей своих, которые у меня есть, я также обращу в твою веру, как обратился я сам». Он обещал ему то, чего еще не получил в руки от Шушаники. Тогда возрадовался царь и приказал дать ему в жены свою дочь.
II. И отбыл питиахш от царя персидского. Когда он достиг пределов Картли, страны Эретской 4, вознамерился известить [о своём прибытии], чтобы азнауры, сыновья его и слуги, выйдя навстречу ему, ввели его в страну свою, как преданного ей. Вперед он отправил на коне с известием слугу своего, который приехал в место, называемое Цуртави5.
Когда он прибыл, то вошел к царице нашей Шушанике и приветствовал ее. Блаженная же Шушаника, как бы предчувствуя, сказала: «Если он жив душою, будьте живы и он и ты; если же вы уже умерли душою, приветствие твое да возвратится к тебе». Человек же тот не дерзнул ответить ей. Шушаника заклинала его и настойчиво спрашивала. Он же открыл ей правду и сказал: «Варскен отрекся от
истинного бога». Выслушав это, Шушаника упала на землю и, биясь головой, в горьких слезах говорила: «Сколь жалким стал несчастный Варскен, он отверг истинного бога, принял артошан 6 и присоединился к безбожным!»
И встала, и покинула дворец свой, и богобоязненно вошла в церковь, приведя с собою трех своих сыновей и дочь, и, поставив их пред алтарем, молилась.
По совершении вечерней службы она нашла маленькую келью поблизости от церкви, вошла в нее, полная печали, и, притаившись в углу, плакала горькими слезами.
III. Епископа питиахшского двора, которого звали Афоцом, не было тогда там, он отправился на дом к некоему
мужу по какому-то делу. И меня, духовника царицы Шушаники, забрал с собою тот епископ. Вдруг прибыл к нам из дворца диакон и рассказал все: о приезде питиахша и поступке царицы. Мы же исполнились печали и, огорченные, оплакивали великим плачем умножение грехов
наших.
Я раньше ушел оттуда и прибыл в то место, где находилась блаженная Шушаника. Видя ее страдания, я тоже плакал с нею. И я сказал ей: «Тебе, царица, предстоит претерпеть много страданий, береги веру Христову, чтобы враг, подобно антонову огню, не обрел в тебе пажити». Шушаника ответила мне: «Пресвитер! Я готова к великим страданиям». Я сказал: «Это так, будь бодрой, терпеливой и выносли-
вой». Она же сказала мне: «Эти бедствия — только для меня одной». Я ответил: «Бедствие твое — наше бедствие, радость твоя — наша радость, ибо ты была не только царицей нашей, но на всех нас смотрела, как на собственных
детей».
И сказал я блаженной тайно: «Скажи мне, что у тебя на душе, дабы я знал и описал подвиги твои». Она сказала: «О чем ты спрашиваешь меня?» Я спросил: «Твердо ли стоишь?» Она сказала: «Да не сделаюсь я сообщницей дели грехов Варскена!» Я ей ответил: «Горькое у него намерение, большим страданиям и мучениям подвергнет он тебя!» Она же сказала: «Лучше мне умереть от рук его, чем опять сойтись с ним и погубить душу свою!»
IV. И пока мы разговаривали, явился некий перс, который, войдя к Шушанике, с плачем сказал ей: «Какжаль, что дом сей сделался несчастным и радость его преложилась в печаль!» Говорил же он это по наущению Варскена и лукаво, чтобы уловить блаженную. Шушаника же поняла его коварный умысел и твердо оградила себя. И по истечении трех дней явился питиахш Варскен. Перс тот тайно сказал ему: «Как я догадываюсь, жена твоя отошла от тебя. Я советую, не говори ей сурового слова, ибо природа положила женщинам тесный предел».
На другой день питиахш, как только встал, позвал нас, священников, и мы явились. Он радостно встретил нас и сказал: «Не сторонитесь меня теперь и не презирайте». Мы же ответили: «Ты погубил свою душу и нашу душу погубил!» Тогда он начал говорить: «Почему жена моя так поступила со мною? Подите и скажите ей: «Ты разрушила молельню мою и ложе мое посыпала пеплом, ты оставила свое обиталище и удалилась в другое место».

Святая послала ему в ответ: «Разве я разрушила молельню, которую сама воздвигала? Отец твой воздвиг мартирионы 7 и построил церкви, ты же извратил содеянное им и от всего добра его уклонился. Отец твой ввел в дом свой святых 8, ты же ввел дэвов 9, он исповедовал бога небес и земли и веровал в него, ты же отказался от бога истинного и поклонился огню. Как ты отверг бога, создавшего тебя, так я отвергаю тебя. Я не буду сообщницей дел твоих, если даже подвергнешь меня многим мукам». Мы все это сказали питиахшу, а он рассердился и разгневался на нее.
V. После этого Варскен отправил к ней брата своего Джоджика, и супругу его — свою свояченицу, и своего придворного епископа и дал им наказ: «Скажите ей: «Вставай, возвращайся на свое место и откажись от своего упрямства, иначе волоком притащу тебя». Когда они явились и вошли к царице, то долго ее убеждали. Святая сказала им: «Премудрые люди! Вы говорите хорошо, но не думайте, что я останусь его женой. Я думала, что обращу его в свою веру и он исповедает бога истинного,а теперь вы заставляете меня сделать обратное. Да не будет этого со мною! И ты, Джоджик, не деверь ты, мне, и я не жена брата твоего, и жена твоя не сестра мне, ибо вы стоите на его стороне и являетесь сообщниками в его делах!» Джоджик сказал ей: «Я знаю, что он пришлет сюда своих слуг и тебя потащат волоком». Шушаника ответила: «Если он свяжет меня и потащит, буду рада, ибо этим самым будет произведен его суд надо мною».
Услышав это, все заплакали. Джоджик встал и со слезами на глазах вышел вон. Шушаника сказала епископу: «Как ты хочешь уговорить меня, если он отверг бога?» Джоджик же умолял ее, говоря: «Ты сестра наша, не губи этот царственный дом!» Святая ответила: «Я знаю, что я ваша сестра и что мы вместе воспитаны, но я не могу допустить, чтобы дело дошло до кровопролития и вы все оказались соучастниками этого».

Так как ей слишком докучали, блаженная Шушаника встала, взяла с собою свое евангелие и с плачем говорила: «Господи боже, ты знаешь, что я всею душою иду на смерть!» Затем она пошла с ними, забрав с собою свое евангелие и святые книги мучеников. Когда она вошла во дворец, остановилась не в своей опочивальне, а в маленькой келье и, воздев руки вверх, сказала: «Господи боже, в этом сонме не нашлось никого, кто бы сжалился надо мною, ни среди священников, ни среди мирян, все предали меня на смерть
врагу божьему Варскену!»
VI. Через два дня явился во дворец тот волк и сказал своим слугам: «Сегодня я и Джоджик с женою вместе будем вкушать трапезу, и никто другой не должен входить к нам». Под вечер пригласили жену Джоджика, чтобы вкусить трапезу вместе, велели привести и Шушанику. Когда на- стало время есть, Джоджик с женой вошли к Шушанике, чтобы пригласить ее вкусить пищу, ибо все эти дни она
голодала. Ее силою взяли во дворец, но она ни до чего не притронулась. Жена Джоджика преподнесла ей стакан вина и принуждала ее выпить его. Шушаника с гневом сказала ей: «Когда это бывало до сих пор, чтобы мужчины и женщины сотрапезничали?» И, протянув руку, разбила
стакан о ее лицо, и вино разлилось.

Варскен стал непристойно ругать ее и топтать ногами. Он взял кочергу и нанес ей по голове такой удар, что кочерга врезалась ей в голову; от этого у нее распух один глаз. Он безжалостно бил ее кулаками по лицу, волочил по земле за волосы, ревел, как разъяренный зверь, и кричал, как бесноватый. Тогда поднялся на помощь Джоджик, брат Варскена, — последний в схватке избил и его, а у Шушаники сорвал с головы покрывало. Джоджик с трудом отнял ее у него, как ягненка у волка. Шушаника как мертвая лежала на земле, Варскен же ругал ее родственников и называл ее разорительницей его дома. Он приказал связать ее и заковать ноги в кандалы.
VII. На рассвете следующего дня он вспомнил о ней и спросил у стражи: «Как она чувствует себя, получив раны?» Ему ответили: «Она выживет». Тогда он сам вошел туда и, увидев ее, удивился громадным синякам. Он дал
приказ стражу, чтобы никто не входил к ней, сам же отпраиился на охоту.
Я встал и пошел к стражу и просил: «Впусти меня одного, чтобы я мог видеть раны ее». Тот ответил: «А вдруг он узнает и убьет меня?» Я же сказал: «Несчастный, не ею ли ты воспитан? Что из того, если даже и убьют тебя из-за нее?» Тогда он впустил меня тайно. Войдя, я увидел лицо ее, истерзанное и опухшее, и стал громко рыдать.

Я уговаривал ее принять немного пищи, которую присылали ей епископы Самуил и Иоанн, ибо они тайно заботились о ней и утешали ее. Она мне сказала: «Пресвитер! Я не в состоянии отведать пищу, ибо челюсти и половина зубов сокрушены у меня». Тогда я взял немного вина, размочил в нем хлеб, и она немного поела. Я спешил выйти, святая сказала мне: «А что, пресвитер, не отослать ли мне ему его украшения? Как бы он сам не потребовал их, мне ведь они не нужны в этой жизни!» Я ответил: «Не спеши, пусть останутся с тобою!»
Когда мы разговаривали, пришел один отрок и спросил: «Тут ли Яков?» Я сказал ему: «А что ты хочешь?» Он сказал: «Питиахш зовет». Я удивился, зачем он зовет меня в такое время? Я поспешно явился к нему. Он сказал: «Знаешь, священник, я отправляюсь на войну с гуннами10 и не хочу оставить ей мои украшения: раз она не жена мне, найдется кто-нибудь,, кто воспользуется ими. Поди и доставь мне все, что там есть». Я пошел и рассказал все Шушанике. Она очень этому обрадовалась, возблагодарила бога, отдала мне все, а я отнес их питиахшу. Он принял их от меня, осмотрел и нашел, что все в сохранности. При этом он прибавил: «Найдется . еще кто-нибудь, кто украсится ими».
Когда настал пасхальный понедельник, питиахш вернулся с гуннской войны; дьявол, копался у него в сердце. Он встал, пошел в церковь и сказал епископу Афоцу: «Отдай мне жену мою, зачем ты отдаляешь ее от меня?» И стал он жестоко злословить и хулить бога. Один из священников сказал ему: «Господин, зачем ты так поступаешь, злословишь и ругаешь епископа и гневаешься на святую Шушанику?» А он стал бить его посохом по спине, и тот больше не смел говорить.
И он волоком потащил ее от церкви до дворца, как мертвую, по земле и терниям, которыми местами нарочно была устлана земля и по которым он сам ступить не мог. Тело Шушаники и ее покрывало были истерзаны терниями. В таком виде ее доставили во дворец. Он приказал связать ее и в злобе говорил: «Вот, не помогли же тебе ни церковь твоя, ни пособники твои — христиане, ни бог их!» Она
претерпела триста ударов палкой, и ни одного вздоха, ни одного стона не было слышно из ее уст. Она только сказала
нечестивому Варскену: «Несчастный, ты не пожалел самого себя и от бога отказался, меня ли тебе жалеть?»
Когда он увидел кровь, которая в изобилии сочилась из нежного ее тела, то распорядился возложить на шею ей цепи, а постельничему своему приказал отвести ее в крепость и заключить в темницу, чтобы она там умерла.
Войдя в крепость, нашли с северной стороны маленькую темную комнату, в которую и водворили святую. Цепи, бывшие у нее на шее, так и остались на ней; нечестивый Варскен припечатал их своею печатью. Шушаника сказала: «Я рада страдать здесь, лишь бы там найти упокоение». Питиахш ответил ей: «Ну да, найди упокоение!»
Тогда он приставил к ней стражу и приказал уморить голодом, при этом сказал: «Если кто войдет к ней, мужчина или женщина, берегите головы ваши, жен, детей и дома ваши, — я не буду повинен в том, что сделаю с вами».

Мерквиладзе Г. И. Грузинская литература [на рубеже XIX и ХХ веков]

Художественная литература Грузии 90—900-х годов занимает исключительное место в социально-политической жизни страны — она становится одним из сильнейших средств выражения и, вместе с тем, удовлетворения возросших духовных потребностей народа, который испытывал тяжелый социальный и национальный гнет.
Резкий поворот литературы к задачам революционно-освободительного движения во многом был обусловлен традициями грузинской классической литературы XIX в., в частности традицией шестидесятников (И. Чавчавадзе, А. Церетели, Н. Николадзе и др.), приобщившихся к идеям русских революционных демократов.
Несомненной заслугой грузинской литературы этого периода и следует считать то, что она в своей многогранной художественной практике смогла тесно увязать и органически соединить пафос утверждения национального самосознания грузинского народа с задачами и целями социально-политической борьбы. В этом отношении она следовала по тому же магистральному пути художественного развития, что и литературы русская, украинская или армянская. Поэтому и естественны идейное родство и даже эстетическая близость литератур народов Российского государства.
Особое значение следует придать тому факту, что еще на заре XX в. великий классик грузинской литературы Илья Чавчавадзе в статье, опубликованной в газете «Иверия» (31. XII. 1899 г.), выступил с пророческим заявлением о том, что XX в. и для Грузии станет веком социальных потрясений, а несколькими годами позже — уже в годы жесточайшего разгула реакции после поражения революции 1905 г. — он от имени народа произнес в Государственной думе смелую речь, в которой протестовал против массовых смертных казней. Второй выдающийся грузинский

проблемы национально-патриотические. Тема непреклонной общенародной борьбы с «собственными» и «внешними» угнетателями в его историческом романе «Восстание в Гурии» (1888—1889) решена в верной исторической перспективе. Движущей «осью» романа является идея совместной борьбы трудящихся грузин и русских против общего социального зла. Эту идею провозглашает один из главных героев романа Георгий.
Но реализм 90-х годов не был явлением однородным. Для него характерны и безграничный революционный оптимизм (И. Евдошвили), и глубокий психологизм (Ш. Арагвиспирели), и комическое преломление трагической судьбы привилегированных классов (Д. Клдиашвили), и совершенно новая концепция восприятия прошлого (В. Барнови).
Шио Арагвиспирели (1867—1926) первым из писателей данного периода обратился к психологическому анализу как основному творческому принципу. И с этих позиций он попытался воспринять и осветить социальные и национальные проблемы. Однако его обличительный пафос несколько односторонен, ибо личность для него — это своего рода «голая душа», управляемая роком. И все-таки пафос этот объективно имеет резкую социально-обличительную направленность и в конкретной общественной ситуации играет немаловажную роль. В первой же своей новелле («Вот она, наша жизнь!») Арагвиспирели коснулся проблемы социального неравенства, да и в дальнейшем не раз обращался к ней («Три попранных заповеди», «Земля!», «Вставай!» и др.) В поисках новых психологических пластов в человеческих взаимоотношениях Арагвиспирели обратился к темам и мотивам любви, любовных коллизий (рассказы «Полли», «Я пожал лишь плечами...» и др., роман «Надтреснутое сердце», 1927). Высокие идеалы автор противопоставлял аморальному и корыстному обществу.
О тематическом многообразии и расширении стилистических возможностей грузинской прозы свидетельствует и творчество Давида Клдиашвили (1869—1931). В нем попеременно главенствуют две темы: судьба находящегося в плену суеверий крестьянина («Проклятье», «Жертва»,

Картли («Жизнь Грузии»). Таков его роман «Любовь мученическая» (1918) — одновременно о торжестве и трагедии любви, о жестоком конфликте между церковной догматикой и повседневным бытом. Так создавался и «Померкший ореол» (1913) — роман о божественной силе любви и о муках, выпавших на долю тех, кто отверг ее.
При этом в центре внимания писателя стояла и национальная проблема, которой он посвятил романы и более поздние — «Георгий Саакадзе» (1925), «Тамар младая» (1929) и др. В этих произведениях подняты и вопросы государственно-политической ориентации Грузии в разные периоды ее истории. Художник такого масштаба, каким был Барнови, не мог пройти мимо острых социальных проблем эпохи. В новеллах и рассказах 90—900-х годов, пронизанных пафосом страстного социального обличения («Праздник змей», «Парчовый архалук», «Жертва» и др.), он раскрыл непримиримый характер раздирающих общество противоречий.
Литературное наследие Э. Ниношвили, Ш. Арагвиспирели, Д. Клдиашвили, В. Барнови и их сподвижников — яркое свидетельство того, что грузинская литература 90-х годов чутко откликалась на злободневные явления общественной жизни и, благодаря зоркости видения и силе реалистического воплощения, обеспечила себе достойное место в ряду литератур других народов.
Третий этап революционно-освободительного движения в России, революционный подъем 900-х годов, выдвинул новые задачи и перед грузинской литературой. Новая литература не только отражала сдвиги в экономической и духовной жизни людей, но и способствовала распространению в широких массах освободительных идей, выражала интересы и стремления всего трудового народа.
Горячо откликнулся на революцию старейший грузинский поэт Акакий Церетели. С первых же дней революции на страницах газеты «Иверия» публикуются его стихи, выражающие боевой дух народа: «Песня», «Мечта», «Долой!», «Интернационал» и др. В творчестве другого выдающегося грузинского классика Важа Пшавела усиливается пафос борьбы за освобождение родины и вера в успех этой борьбы. Впечатляющие образы героев-революционеров нарисованы в его стихах этой поры «Берикаули», «Хевсур Бердиа», «Жизнь меня мучила» и ряда других.
В грузинской литературе 900-х годов особое место принадлежит Иродиону Евдошвили (1873—1916), связанному с революцией и творчеством и практической деятельностью. Его поэтическое кредо прекрасно передано в пронизанном страстным гражданским пафосом стихотворении «Муза и рабочий» (1905). Это призыв к служению народу и революции. В творчестве поэта особенно плодотворными были 1905—1907 гг., отмеченные для него исключительной целеустремленностью и внутренним накалом.
В художественном творчестве тогдашней России, после М. Горького, вряд ли найдется поэт, создавший столь богатую традицию революционной лирики и завоевавший большую популярность. Такие замечательные образцы революционной лирики, как «Друзьям», «Песня борьбы», «Буря», «Свобода», «На могиле героя», «На заре» и др., принесли ему всенародную известность. То, что не успел довершить рано скончавшийся Ниношвили, успешно воплотил продолжатель его традиций Евдошвили. Он едва ли не первым в грузинской литературе 90—900-х годов нарисовал образ пролетария как наиболее угнетенного и, одновременно, наиболее революционно настроенного человека («Рабочий», «Фонтан», «Вечер в городе», «Сон рабочего», «Батрак»). Поэтическая картина революционной бури («Уже поднялась буря»), созданная Евдошвили, перекликается с символическим образом горьковского Буревестника.
Многие его стихи, ставшие песнями, наряду с «Интернационалом», «Марсельезой», «Дубинушкой», были подхвачены вышедшим на баррикады народом. Творчество Евдошвили, поэта-трибуна, подлинно революционно и народно, его стихотворения, рассказы, публицистика, фельетоны носят призывный и мобилизующий характер. Поэт стал главой демократически-революционной литературной школы в Грузии. Эта школа дала грузинской литературе 900-х годов таких писателей, как Ной Чхиквадзе, Георгий Кучишвили, Варлам Рухадзе и др., в произведениях которых вместе с проблемами национально-освободительного движения все глубже разрабатывались, образуя новый эстетический феномен, революционно-социальные мотивы.
В грузинской художественной литературе 900-х годов выделяется весьма своеобразный и колоритный писатель — Чола Ломтатидзе (1878—1915), в творчестве которого глубокий психологизм сочетался с революционной страстностью и оптимизмом. Раскрывая душевные переживания героя, как правило, на широком социальном фоне, он успешно преодолевает некоторую ограниченность и узость психологического анализа, свойственную, например, Ш. Арагвиспирели. Почти все сочинения Ломтатидзе создавал в заключении — в тюремных камерах Тифлиса, Москвы, Одессы, Петербурга, и потому главный герой его — закованный в кандалы революционер. Активный деятель революционного движения, участник IV (Стокгольмского) и V (Лондонского) съездов партии, депутат Второй Государственной думы, семь последних лет своей жизни проведший в заключении, он пишет рассказы — «Перед виселицей», «В тюрьме», «Без заглавия», «Первое мая», «Белая ночь», «Из записной книги» и др., сквозной идеей которых является героическая борьба, самопожертвование во имя свободы. Герои этих рассказов — Джейран Вардосанидзе, Мциришвили, Вано Гугунишвили или же Виктор Агиашвили — люди одной судьбы. Несмотря на муки и тяжкие испытания, они остаются до конца верными своим убеждениям, своим идеалам. Психологизм Ломтатидзе охватывает различные пласты душевных состояний человека, их сложные и часто противоречивые настроения. Порою это психологически насыщенный монолог о жизни и смерти, о смысле и сути человеческого существования. Следует обратить внимание на то, что все эти произведения создавались в годы разгула реакции, когда даже в ряды революционно настроенной интеллигенции проникали и неверие, чувства разочарования и безнадежности. Поэтому особенно ценен неистребимый

поэзии. Правда, в их дореволюционных стихах подчас отчетливо звучали декадентские ноты, но вместе с тем интроспективная установка их поэзии была связана с более полным и глубоким раскрытием внутреннего мира лирического героя. Их поэзия сложна и неоднозначна. Тематическое и идейно-нравственное родство этих грузинских поэтов с Верленом, Маларме, Рембо, Бодлером, Бальмонтом, Блоком — очевидно. В эту пору были созданы «Поль Верлен» и «Красный бык» П. Яшвили, «Сон Халдеи» и «Принц Магог» Т. Табидзе, циклы «Офелий» и «Двойников» В. Гаприндашвили, «Ослиный мессия» Р. Гветадзе и т. д., где явственно сказывалась тенденция отхода от живой действительности и тяга к условным маскам. Даже Галактион Табидзе, твердо придерживавшийся традиций национальной поэзии, отдал известную дань эстетике и поэтике символизма. Следует подчеркнуть, что грузинский символизм был всегда отмечен особой метой: он оставался в рамках национальных интересов; главные его мотивы были порождены национальными бедами и невзгодами, а та или иная мистификация или отчуждение от реальности связаны с насущными национальными проблемами («Письмо к матери», «Внезапные стихи к Польше» П. Яшвили, «Осень в Орпири» и др. стихи Т. Табидзе). В этом отношении у грузинских символистов обычно находят много общего с Блоком или Брюсовым.
Как отмечалось, грузинскому символизму, оказавшемуся перед необходимостью глубинного обновления мысли, выпало на долю вывести грузинскую версификацию на новый путь. Символизм, отталкиваясь и в чем-то противостоя тенденции опрощения и примитивизации грузинского стиха в творчестве революционно-демократических поэтов 900-х годов, обогатил его формальные структуры, систему тропов, внутреннюю ритмику и различные аспекты поэтического ви́дения. Ныне общепризнано, что наряду с поэтами так называемого нового поколения (Г. Табидзе, И. Гришашвили, А. Абашели, С. Шаншиашвили), «голубороговцы» совершили истинный переворот в грузинской поэтике XX в.
В литературе 10-х годов заметно также влияние импрессионизма, хотя творчество писателей, испытавших это влияние, — Нико Лордкипанидзе (1880—1944), Лео Киачели (1884—1963), Константинэ Гамсахурдиа (1891—1975) и др. — протекает в основном в рамках реализма, а избранный ими миниатюрно-импрессионистический аспект художественного воплощения действительности не может остановить их тяги к широким социально-эпическим обобщениям.
В истории новейшей грузинской литературы видное место занимает национальная драматургия, которая сформировалась как самостоятельный жанр позднее, чем в других странах. Работа по возрождению грузинского театра, начатая на рубеже двух столетий, естественно, потребовала и создания оригинальной национальной драматургии. Предшествующего опыта было недостаточно. И вот одна за другой создаются пьесы А. Церетели («Рассвет», «Реакция», «Любовь»), Д. Клдиашвили («Невзгоды Дариспана», «Счастье Ирины»), Ш. Дадиани («Гегечкори», «Вчерашние»), С. Шаншиашвили («Некоронованные цари», «Бердо Змания»), Н. Шиукашвили («Глупец»), Т. Рамишвили («Гостеприимство»), Д. Нахуцришвили («Золотой столп»), И. Гедеванишвили («Жертва», «Свет»), И. Экаладзе («С крестом № 21»), И. Имедашвили («Иосеб Лагиашвили»), Н. Азиани («Дезертирка»), П. Иретели («Поверженные») и др. Эти пьесы, воплощенные на сцене корифеями грузинского театра В. Абашидзе, Л. Месхешвили, К. Кипиани, В. Гуния вместе с грузинскими переводами образцов русской и западноевропейской классической драматургии обусловили высокий профессиональный уровень и прогрессивно-гуманистический характер нового грузинского театра.
Подъем грузинской литературы и искусства в 90—900-е годы, естественно, вызывает и развитие грузинской литературно-критической и эстетической мысли. У истоков грузинской марксистской литературной критики стоит Александр Цулукидзе (1876—1905), который в статьях — «Новый тип в